– Так какие у тебя новости? Голос у тебя был просто неистовый.

Я не знал, что сказать. Выжидательное выражение ее глаз, шампанское, – я вдруг растерялся.

Робин не сводила с меня взгляда.

– С тобой ничего не случилось?

– Нет, я просто устал.

– Точно? У тебя какое-то покрасневшее лицо.

– Неужели? Это, наверное, потому что я зашел в теплое помещение с мороза.

Робин все еще смотрела на меня с тревогой.

– Правда же, я в полном порядке. Это все шампанское.

Я потянулся к ее руке. Робин нежно сжала мою ладонь и улыбнулась.

Какой там порядок? Меня обуревали противоречивые чувства. Я то ощущал восторг – что ни говори, а я видел Диллона! – то вдруг проваливался в какую-то пучину, из которой никак не мог выбраться. Я знал, что должен рассказать о случившемся Робин, но не мог найти нужных слов. Мне следовало сообщить эту новость осторожно, так, чтобы она ей поверила. Но меня страшила ее реакция. По-настоящему страшила. Робин о чем-то говорила, а я ждал подходящего момента, паузы, во время которой я выскажу то, что у меня на уме. То, что наш сын жив. Что он где-то поблизости. Что после всех этих лет…

Но после второго бокала шампанского не я открылся Робин, а она сказала мне то, что хотела рассказать с самого утра.

– Гарри, – начала она.

Когда Робин так напрямую ко мне обращалась, я знал, что речь идет о чем-то важном. Обычно о чем-то серьезном. Она хочет в самой тактичной форме попросить меня меньше пить, или проводить больше времени дома, или уехать вместе с ней куда-нибудь на выходной, или пойти на обед к ее родителям. «Проклятие, – подумал я, – она хочет, чтобы мы пошли к ее родителям на рождественский обед». Она сейчас оплатит счет и начнет меня умолять. «Гарри, пожалуйста, – скажет она, – сделай это для меня».

Но жена не стала меня ни о чем просить. Вместо этого она самым обыденным тоном объявила:

– Гарри, я беременна.

Я уставился на нее – но не в удивлении, а в шоке.

Робин нервно улыбнулась и прикусила губу.

– Ты услышал, что я сказала? – мягко спросила она.

Я услышал. Это было яснее ясного. Но я почему-то не мог ничего ответить. Мой мозг мгновенно переполнился и вскипел от мыслей, а потом его прорвало словно плотину, и все растерянность и сомнения вырвались наружу.

– Я не знаю, что и сказать, – наконец выдавил я.

У меня в душе все перемешалось. Внутри стало расти какое-то дикое возбуждение. Я снова буду отцом. Но, глядя на счастливую Робин, излучающую надежду на будущее, на новые возможности, я чувствовал только неуверенность в собственных силах. Но разве я не рад ее беременности? Робин потянулась ко мне, и ее жест отмел все, что случилось в этот день, все мои видения – ведь скорее всего это действительно были всего лишь видения. Те крохотные сомнения, что закрались в меня ранее, стали расти и крепнуть. Они затопили меня безбрежной рекой. Смыли всю мою убежденность, а вместе с ней и злобу на бездействие полицейского, и чувство вины из-за Дианы, и мои бесплодные порывы обшарить все улицы Дублина и найти пропавшего сына. Его образ съежился и растаял.

– Тебе все-таки придется что-то ответить, – заметила Робин.

В эту минуту я уже понял, что ничего не скажу ей про Диллона. Не скажу о том, что я сегодня видел. О том, кого я видел. Мне придется все это скрыть от нее. После того что она мне сказала, все это кажется просто невероятным.

– Не могу поверить, – наконец произнес я.

– А ты поверь, – сказала Робин. – Это правда. Самая настоящая правда. Гарри, я испытываю такое…

Я думал, она скажет: «счастье», но она произнесла слово, которое меня озадачило. Она сказала: «облегчение». Так и сказала: «Я испытываю такое облегчение».

На глаза у жены навернулись слезы. Руки ее тряслись. Я вскочил с места и обошел столик. Присел рядом с ней, обнял ее и ощутил прикосновение ее волос и тепло ее тела. Я шепнул ей, что это чудесная новость, что я просто не мог ей поверить. Я изо всех сил старался сказать то, что следовало, я старательно подбирал правильные слова. Робин обняла меня, ее пальцы коснулись моей спины, и все мои надежды устремились к ней, и только к ней.

Весь вечер мы говорили лишь о будущем ребенке. Мы говорили о сроках, о ночных кормлениях и дневном сне, а призрачный образ Диллона то появлялся в моем сознании, то исчезал. Передо мной то и дело вставал его взгляд, пристальный, неподвижный взгляд, в котором сквозило сомнение.

Позднее я стоял в нашей спальне, пытаясь понять, что творится внутри меня, и казалось, что мир вокруг идет ходуном.

Робин легла в постель. В руках у нее была книга о беременности. Я никогда ее прежде не видел. Или видел? Может, это старая книга? Может, это книга, которую она нашла в Танжере в букинистической лавке Козимо?

– Ты ложишься? – откладывая в сторону книгу, спросила Робин.

Она улыбалась. Ее руки манили меня к себе, и, потянувшись к ней, я сбросил одежду и оказался в ее объятиях. Наши тела пульсировали в давно знакомом ритме, и мы наслаждались друг другом с такой же страстью, с какой наслаждались уже не первый год подряд. Робин так крепко прижимала меня к себе, что пальцы впивались мне в спину. А потом мы лежали рядом, тяжело дыша и истекая потом. Робин повернулась на другой бок и вскоре заснула. А я, немного помедлив, встал и направился в ванную комнату.

Возвратившись, я заметил на полу бутылку воды, поднял ее и выпил всю до капли. Когда я улегся, Робин повернулась и коснулась меня рукой. На ее стороне кровати я увидел книгу о беременности. Корешок книги поплыл у меня перед глазами, и вот уже передо мной замелькали сотни книжных корешков, потом в моем затуманившемся сознании закружились образы Козимо и его пыльной лавки, и, не успев опомниться, я провалился в тревожный сон.

Проснувшись в то снежное воскресное утро, я мгновенно вспомнила события минувшего дня – вспомнила о том, что вчера обнаружила, и обо всем, что за этим последовало. В утренней тишине я лежала в нашей спальне и думала о своем открытии, о том, что оно для нас означает, и, конечно, о том, как теперь все пойдет по-другому. Мне почудилось, будто наш дом тоже переменился. Его словно обволокло новоявленным спокойствием. Этот дом с его древними стенами, скрипучими полами, с его кряхтением и стонами всегда казался мне живым существом. Чуть ли не человеком. Казалось, будто жизненные силы каждого поколения прежних хозяев просочились в стены и полы нашего жилища, а их характеры лежат еще одним слоем на многочисленных слоях краски, лака и пятен. Но в то раннее воскресное утро, когда я, тихонько отбросив одеяло и спустив ноги на пол, прислушалась к окружающей тишине, мне почудилось, будто дыхание дома замедлилось и стало ровнее. Пока я вылезала из кровати и шла к выходу, я не слышала ни кряхтения, ни стонов. Осторожно прикрыв за собой дверь, я оставила мирно спящего Гарри в мирно спящей комнате.

Спустившись вниз, я поставила на плиту чайник и огляделась вокруг. Во мне кипела энергия, мне хотелось немедленно приняться за ремонт дома. Я переходила из комнаты в комнату, оценивала степень обветшалости, мысленно составляла список необходимых дел, а внутри у меня все клокотало и бурлило. Я приоткрыла дверь, ведущую в гараж, и в полумраке передо мной предстало холодное безмолвное пространство, которое вот-вот превратится в студию Гарри. Оно как бы застыло в ожидании; и я подумала, что совсем скоро это пространство переродится в комнату, где будет царить творчество, и я представила, как Гарри, забыв обо всем на свете, пишет свои полотна, и его лучезарная безмятежность просачивается во все уголки нашего дома. Я размышляла об этом и вся горела от возбуждения: все теперь пойдет по-другому.

Чайник засвистел, и я вернулась на кухню. Я поставила кружку на стол, а в ту минуту, когда я лила кипяток на мешочек с чаем, на меня ни с того ни с сего нахлынуло воспоминание: я снова в крохотной ванной комнате в Танжере.