Я, рыдая, отталкивалась и бежала, спотыкаясь, из кровати общежития к дивану в родительской гостиной. В этот раз это была я, в настоящее время, но мои родители смотрели на меня так, будто я все еще была около ста двадцати сантиметров ростом.

Папа говорил, что я делала из мухи слона. Он превратился в мистера Эймса в ту же секунду, как сказал:

— Прекрати разыгрывать из себя жертву.

Мама задавала мне вопросы, спрашивала, как прикасался ко мне мистер Эймс и где. Когда я показала им, когда положила свою руку на свою грудь...я знала, что последует дальше. Я знала слова, будто они были вырезаны на моей коже, будто мой пульс отбивал их с помощью азбуки Морзе.

Я ждала этих слов, сжималась в ожидании, молила о них, потому что мне нужно было услышать, что это не считалось.

Но вместо этого мой мир заполнился Хантом, его всевидящими глазами, его жаркими касаниями, его всепоглощающими поцелуями и словами:

— Скажи, что это имеет значение.

Его руки, большие и огрубелые, лежат на моей груди, там, где сердце, бьющееся внутри, стало крошечным. В моем сне он держал мое полуразрушенное тело и говорил, что все в порядке. Его прикосновения были мягкими, идеальными и точно такими, как я хотела, но я не перестала рассыпаться в его руках, и не важно, каким нежным он был.

Вот тогда стена лжи, которую я выстроила такой высокой, что она достигала небес, разбилась вдребезги. Каждый кирпичик, который я поместила между собой и тем днем, когда мне было двенадцать лет, раскрошился, будто был сделан из песка.

Потому что это имело значение.

Кто касается тебя, твоя ли это кожа или душа — все это имеет значение.

Я села, съеживаясь одна в этой итальянской квартирке, дрожа ото сна, который, как я знала, был просто синапсом, воспламеняющимся в моей голове, собирающим последние мысли и складывающим их вместе независимо от смысла или порядка. Я знала, что это было именно этим, но не всегда все уместно, чтобы быть правдой.

И я могла чувствовать каждую руку, которая когда-либо прикасалась ко мне, руки, которые я приветствовала наряду с теми, которые не приветствовала. Они будто подступали ко мне, толкали меня под поток, пока у меня не оставалось выбора, кроме как дышать в этом разбитом стекле правды.

Все имело значение.

Хант зашел в дверь нашего испорченного прибежища, приподнял пакет и сказал:

— Я взял завтрак.

У меня ушли все силы, чтобы не заплакать. Потому что он был замечательным. Таким чертовски замечательным. А я была такой развалиной.

— Спасибо, — пожала я плечами, уголки моего рта слегка подпрыгнули в похожем движении. — Хотя я не голодна.

Он положил пакет, в котором, возможно, лежали какие — то кондитерские изделия, на прикроватный столик и снял обувь.

Опустившись одним коленом на кровать, он ухмыльнулся и подполз ко мне.

— Могу придумать несколько способов, как возбудить твой аппетит.

Он откинул мои спутавшиеся волосы на другую сторону шеи и прижался губами к моему плечу. Я закрыла глаза, думая, что он мог бы быть тем, кто уберет весь беспорядок, который скрывался за всеми недавно открытыми дверьми.

Вместо этого, его поцелуй был похож на покалывающую рану, и я не могла решить, какая часть болит больше всего — начало или конец, то место, где входит нож или выходит. Его сладкий поцелуй только заставил меня думать обо всех других поцелуях, которые я, не раздумывая, раздавала направо и налево. Он только заставил меня думать о том, как сильно я его не заслуживала. Или, скорее... он не заслуживал застрять с кем — то вроде меня.

Я отодвинулась от него под видом того, что хотела посмотреть в лицо.

— Сколько ты уже на ногах?

Он прислонился к спинке кровати.

— Достаточно долгое время.

— Не мог заснуть?

Как бы мне хотелось никогда не спать.

— Что-то вроде этого.

— Снова кошмары?

Он взял меня за талию и притянул к себе, расположив между своих бедер. Моя спина прижалась к его груди, и он уперся подбородком в мое плечо.

— Достаточно об этом. Есть какие-нибудь мысли насчет того, как ты хочешь провести этот день, принцесса?

Щетина на его подбородке царапнула мою шею, и я задрожала. Его рука отправилась вверх по моему бедру, я запаниковала и сказала:

— Давай погуляем.

Он замер на несколько секунд, а затем приобнял меня.

— И что сделаем?

— Я думала, ты тот, у кого всегда есть планы.

— Да, что ж. — Он придвинул меня ближе. — Меня легко отвлечь.

Господи, сначала я не могу заставить его сделать шаг, а теперь у него их полно.

— Как насчет купания? Та леди в ресторане упоминала о месте, где можно покупаться.

— Как будто я могу сказать «нет» тебе, когда ты в купальнике.

Я надела тот же купальник, который был на мне в ту ночь в Будапеште. Его глаза потемнели, когда он увидел меня, и он ухватился за одну из ленточек, придвигая меня ближе.

Несмотря на трезвый расчет, я растаяла. Его прикосновения были зависимостью, а зависимость не становится менее желанной, когда к ней присоединяется боль. Он поцеловал меня и его губы были наступлением света после жизни во тьме. Это свечение причиняло боль, но не такую же, как мысль о жизни, потраченной впустую в темноте.

Я заставила себя отступить, прежде чем развалюсь на кусочки у его ног. Я убрала его руки со своих бедер и сказала:

— Позже.

Позже, когда я смогу держать себя в руках. Мне просто нужно было засунуть все эти эмоции и воспоминания в коробку и запрятать ее в самые глубины своего разума. Тогда все сможет пойти по — старому.

Я увидела, как его глаза опустились к моим губам, и поняла, что он обдумывал, поэтому двинулась к двери, оставляя между нами несколько футов.

— Разлука усиливает любовь, — сказала я.

Я повернулась к дверной ручке, и он прижал меня спиной к своей груди.

— Не думаю, что мог бы любить тебя еще больше.

Мы снова пошли по Дороге любви к городу Манарола. Когда мы проходили мимо нашего замка у входа в тоннель, он крепко прижал меня к своему боку и поцеловал в висок.

Удобная тропинка довела нас до деревни в течение десяти — пятнадцати минут. Манарола возвышался на каменистом выступе справа от береговой линии. Этот город был даже живописнее, чем Риомаджоре, и, казалось, был больше зависим от моря, чем первая деревня. Куда бы мы не поворачивали, везде были лодки, даже если мы и не спускались к воде.

Мы перекусили самым вкусным во время нашего путешествия мороженым в пятизвездочном «Terre Gelateria e Creperia». Другая пара показала нам, как пройти к месту для купания, которое располагалось внизу у камней. Улицы городка круто шли вниз, пока мы добирались до порта, и место, которое упомянула пара, было настоящим бассейном, окруженным камнями. Судя по темно — синей воде в центре, я бы сказала, что было достаточно глубоко. Мы могли сами спуститься по камням либо по лестницам, которые вели к океану. Был теплый летний день, и у воды уже было достаточно туристов. Я увидела, как очень бледный белый мужчина лет сорока раздевался прямо у камней, чтобы сменить свою одежду на плавки.

Хант зарылся лицом в мои волосы и засмеялся.

Мы знали, что в других деревнях были еще места для плавания, поэтому решили пройти это место и продолжить исследовать.

Тропинка, которая вела из Манарола до Корнилья, это третья деревня, не могла не отличаться от Дороги любви. Она больше была похожа на настоящую экскурсию, уходя от берега к каменистым холмам. В конце концов, камни уступали зеленым полям с лимонными и оливковыми деревьями, а также с виноградной лозой и полевыми цветами. Запах морской соли смешивался с запахом цветов и, когда Хант поймал меня на том, что я несколько раз втягивала воздух, он рассмеялся.

Я тоже рассмеялась и толкнула его.

— Что? Пахнет хорошо.

Он поцеловал меня в плечо и сказал:

— Ты пахнешь хорошо.

Каждый раз, когда он говорил что-то такое, в моей груди формировалась боль. Не в моем сердце. И не в легких. В пустых местах. Как ощущение боли в ампутированной конечности; болело в тех местах, где я потеряла кусочек себя.