В воздухе повисло напряжение. Они смотрели на меня уже с некоторой опаской и без характерной для работников их сферы улыбки радушия. Через пару минут жестами безапелляционно попросили меня отойти от стойки и присесть рядом в зале ожидания.

Я уже понял, что ситуация серьезная, и сообщил об этом в Москву.

Минут через тридцать я увидел, как вместе с Вилфридом улетает мой самолет.

Он медленно тронулся, разогнался…

Наблюдать его взлет было неприятно и как-то тоскливо.

Через какое-то время ко мне подсел полицейский – молодой маленький паренек лет двадцати.

Это уже не вызвало у меня каких-то особых эмоций.

Так мы и сидели достаточно долго, тупо смотря то друг на друга, то по сторонам.

Затем подошли двое накачанных мужчин-полицейских гренадерского вида – уже в иной, не как у паренька, форме.

Один из них без особых церемоний взял мою руку и быстрым профессиональным движением защелкнул на ней один из наручников, а второй прикрепил к своей руке. Они резко, властными движениями и жестами показали, что надо идти.

Меня куда-то повели.

По их виду сразу стало понятно: это серьезно.

Пассажиры, ожидавшие рейса, смотрели на всё это с нескрываемым интересом. На их лицах я прочитал целый калейдоскоп эмоций – от сочувствия до отвращения; ужас, страх, удивление…

Я и сам испытывал сложные чувства.

Единственное, что подсказывал мне мой внутренний голос: сейчас начнется самое интересное…

«Гренадеры» долго вели меня по служебным лестницам, пока мы не оказались в «брюшной полости» аэропорта, скрытой от посторонних глаз.

Мы проходили мимо крутящихся по ленте чемоданов, комнат отдыха для персонала, многочисленных других помещений, пока не дошли до отдела полиции. Там меня сразу обыскали и забрали все личные вещи – без описи, понятых, документов… Просто свалили все на стол в небольшую кучу.

Затем открыли камеру, завели меня туда и освободили от наручников. На этом их миссия была закончена.

Я остался один.

На удивление я был совершенно спокоен. Ни паники, ни отчаяния… Видимо, включилась моя защитная функция – в стрессовых ситуациях я становлюсь удивительно спокоен.

Через пару часов все те же полицейские открыли дверь моей камеры, пристегнули меня наручниками к себе и куда-то повели. Меня ждали в кабинете следователя. Там было много суровых мужчин, а за столом сидел коротко стриженный седовласый мужчина лет сорока пяти в хороших очках. Меня посадили на стул перед ним, остальные полицейские рассредоточились по бокам и позади меня.

Начался допрос.

Их интересовал мой паспорт и цель визита в Бразилию. Мы общались на ломаном английском, все вопросы носили явно обвинительный характер; если мой ответ их не устраивал, вопросы повторялись вновь и вновь, вновь и вновь…

Я был уверен, что они записывают не то, что я говорю, а то, что им нужно. Женщина-секретарь, которая вела стенограмму, постоянно переспрашивала у следователя интерпретацию того, что я сказал, и он долго пересказывал ей на португальском мои слова. Все это выглядело даже немного комично. Мой односложный ответ на тот или иной вопрос вдруг превращался в развернутое повествование, и секретарша под руководством следователя долго и усердно что-то набивала.

Затем мне дали протокол допроса на португальском и попросили расписаться, я отказался. Мне стали объяснять, что там именно то, что я им сказал. Я не верил. Затем настойчиво потребовали… Я отказывался. Возникла пауза. Мужчины были настроены явно недружелюбно.

Попросил воды, мне отказали и вновь дали бумагу: «Читай и подписывай».

Стал опять читать, вернее делать вид, так как ничего не понимал в этих бумагах, написанных на португальском. «Читал» лишь для того, чтобы выиграть время. А сам судорожно думал: «Что же делать?»

Решил вновь попросить воды. На этот раз следователь махнул головой секретарше, она вышла и вернулась со стаканом воды. Когда она подходила ко мне, я дотронулся до нее рукой (не знаю, зачем это сделал, – это было спонтанное движение); охранники моментально среагировали, заломив мне руки. В комнате поднялся жуткий гвалт. Я стал валиться со стула, делая вид, что теряю сознание. Охранники приподняли меня и вновь водрузили на стул, я вновь стал падать, они опять подхватили меня и стали удерживать на стуле. Кто-то вылил мне на голову стакан воды. Я не реагировал.

Следователь что-то сказал, и меня потащили в камеру.

Охранники были очень грубы. Все углы и двери были мои: они демонстративно, с размахом и со знанием дела впечатывали меня в каждую стенку при повороте и в каждый дверной проем. Делали это без напряга, легко, даже играючи. Сопровождая свои действия какими-то ругательствами.

Учитывая их размеры – а меня вели крепко сбитые мужики, про которых говорят «косая сажень в плечах», – это было болезненно.

В камеру они меня буквально втолкнули. Стоило больших усилий остаться на ногах.

Возбужденный, я сел на кровать и попытался успокоиться.

Камера была просторная, метров двадцать. Я прилег и постарался отключить эмоции. Прессинг со стороны полицейских был неприятен. Но меня все еще не покидала мысль о непродолжительности этого злоключения-заключения.

В камере был тусклый свет. Горело лишь дежурное освещение за пределами решетчатой двери. Я закрыл глаза.

Вдруг неожиданно раздался треск, людские возгласы и визг. Я увидел, как полицейские ввели мужчину и женщину; все это сопровождалось эмоциональной перебранкой. Мужчина что-то яростно доказывал полицейским, те реагировали на это в схожей тональности. Полицейские начали обыскивать их чемоданы. Мужчина все время комментировал их действия и экспрессивно воздевал руки, взывая к Всевышнему. Женщина то и дело вспыхивала и гневно что-то тараторила. Обыск закончился. По жестам полицейских я понял, что они предложили мужчине забрать необходимые ему в камере вещи.

Заключение в тюрьму – видимо, как и смерть – всегда является полной неожиданностью

для людей.

Вот так вроде бы и знают, что человек смертен и сия чаша неминуемо ждёт всех, но всё же думают, что это будет нескоро, не сейчас, да и…

Ведь даже если болеет старая бабушка и все знают, что она должна вот-вот преставиться, – и в такой ситуации люди всегда полны удивления, что это произошло именно сегодня и именно сейчас.

Так и совершающие преступления делают круглые глаза, когда им указывают на камеру.

Они шокированы, когда закрывается дверь камеры и щелкает замок.

Хотя знали, знали…

Мужчина, когда осознал свое положение, сразу притих, лицо его осунулось, и сам он как-то даже уменьшился в размерах.

Вдруг совершенно неожиданно женщина, сопровождавшая его, – вероятно, его жена – рухнула без сознания. Ее падение было резким, она упала прямой спиной назад. Но в то же время, несмотря на всю стремительность ситуации, ее падение происходило для меня будто в замедленной съемке.

Это произвело эффект разорвавшейся бомбы.

Мужчина резко подскочил к ней и начал кричать: «Доктора, доктора!» Полицейские, на секунду опешившие, тоже сразу засуетились: один из них побежал за врачом, второй вызывал его по рации, третий нагнулся к женщине и стал сильно бить ее по щекам – буквально избивать. С размаху нанося смачные пощечины. Мужчина ударил полицейского по рукам, оттолкнул его, сопровождая свои действия проклятиями в его сторону. Говоривший по рации полицейский вытащил дубинку и стал ею бить мужчину по голове, а его поднявшийся с пола товарищ принялся избивать несчастного еще более яростно.

Женщина продолжала лежать неподвижно.

Нервное напряжение от всего происходящего передалось и мне. Адреналин зашкаливал.

Я смотрел как завороженный.

Избиение было мощным, но непродолжительным. После четырех-пяти профессиональных ударов, сломав всякое сопротивление, полицейские его прекратили. Защелкнули за спиной мужчины наручники. Открыли дверь моей камеры и втолкнули его внутрь. Он упал, но моментально встал, подскочил к решетке и стал кричать и бить по ней ногой. Полицейский тоже подошел к решетке и что есть силы ударил по ней дубинкой. Это произвело отрезвляющий эффект.