Валерик и Настя недоуменно переглянулись. Егор нахально опередил их, но если б они видели, как он переменился там, за дверью! Егор давно мечтал входить в мастерскую отца небрежно и запросто, но это никак не получалось. С детства было вдолблено: не лезть без разрешения, ничего не брать в руки, не шуршать, не сопеть, не стучать ногами. Когда Егор впервые попал в церковь, то удивился, испытав то же чувство пришибленности, почтения и неясного страха, что и в отцовской мастерской. Даже запах был такой же, горьковатый, угрожающе обольстительный. То ли дело “прiемная”! Там много веселых вещей, там делай что хочешь, там балуют.

В мастерской Кузнецов не терпел ничего лишнего, только инструментарий, как он выражался, и картины. Начатые – лицом к стене, готовые – на стеллажах. Теперь стеллажи чаще пустые. Егор вошел, сразу стал считать – похоже, всего восемь готовых. Бывает, что и вовсе шаром покати, все разошлись. Хорошо покупается Игорь Кузнецов!

Сейчас посреди мастерской была постановка: на двух мольбертах распялен кусок не слишком чистого белого атласа, а вокруг пучки белых цветов в банках. Егор посмотрел на мольберт. На холсте среди цветов и жемчужных разводов сидела обнаженная Инна. Егор старался не смотреть в угол, где она, живая, настоящая, уже ждала в своем полосатом халатике – он знал, надетом на голое тело, и от этого мороз по коже – ждала и читала книжку.

Отец давил краски на палитру, его глаза быстро перебегали с лоснящихся атласных складок на холст. Чувствовалось в нем пополам недовольство и нетерпение. Теперь к нему не подходи! Но Егор решил не отступать, очень уж хотелось успеть на обратный пятичасовой поезд.

– Папа, есть разговор,– начал он, приготовился к трудному и внутренне сжался в твердый неживой комок.

– Ну? – Кузнецов даже не обернулся, скреб мастихином по палитре.

– Пап, это серьезно. Очень. Надо бы один на один.

Инна, не отрывая глаз от книги, встала, но Кузнецов тихо и зло ее остановил:

– Инна, сядь. Сейчас начнем.

– Это очень важно, папа, – прогудел Егор, нажимая на “очень”.

– Для кого?

– Для меня.

Кузнецов медленно повернулся. Глаза у него были чужие, глядели уже издалека, из неоконченной этой картины.

– Я ра-бо-та-ю. Ты что, забыл? Не мешать! Знаю твои важности. Чего детке хочется? Новых штанов? Самолет? Вояж в Монте-Карло?

И тихо закончил:

– Вон пошел.

Егор побледнел, даже вперед было дернулся, но потом круто развернулся к двери. Хотелось уйти твердо и презрительно, но получилось мимо. Он больно стукнулся плечом о косяк, и почувствовал спокойный провожающий взгляд Инны. Все как всегда.

Он уже низвергался по ступенькам, когда из глубины мастерской отец громко позвал:

– Егор!

– Да, – он с надеждой замер.

– Позови там ребят, пусть поднимаются. Сейчас начнем.

Ребята и сами слышали зов, торопились наверх. Пока они ставили этюдники, Кузнецов уже что-то трогал на своем холсте, соскребал негодное, разонравившееся. Двери и окна были раскрыты, вздувались и опадали штопаные тюлевые занавески, очень уютные и домашние. Утро Кузнецова снова начиналось радостно, работой.

По реке близился ровный, смирный гул хорошего мотора. Инна встала и высунулась в окошко. Внизу Валька, нежно-розовая в дико-розовом купальнике, полола свои грядки, но распрямилась, когда из-за поворота реки выскочила щегольская моторка, сделала широкий лихой круг и причалила к мосткам.

– Инна, – властно потребовал Кузнецов. Валерик и Настя были готовы. Инна вернулась, стала укладывать на венском стуле белую тряпочку, чтоб не кусали щели, и прислушивалась к голосам на берегу. Потом все-таки не выдержала и снова выглянула.

– Игорь, там Семенов приехал.

– Ну и что, – пробурчал Кузнецов, уже меся на палитре голубую в белилах.

– Надо бы выйти.

– Ну его к черту.

– Нельзя. Он же столько покупает. Дал денег на каталог. Это не первый встречный, не забывай. Не проситель. Это, как ни глупо звучит, меценат. Твой, – тихо увещевала Инна.

Кузнецов кривился и скалился, но не сводил глаз с атласа и белых букетов.

– Игорь, ты собираешься на Биеннале?

Этот вопрос произвел должное впечатление. Кузнецов набрал в легкие воздуху, набычился, швырнул наконец кисть и вытер руки грязной тряпкой.

– Черт бы его побрал! Принесла нелегкая! Не дают работать!

– Только на минутку,– утешила Инна.

6. Золото на серебре

На последнем марше лестницы Кузнецов заставил себя осклабиться и дополнительно вытер о живот правую руку:

– Наконец-то, Владимир Олегович!

Во дворе на лужайке все ожило: сновали какие-то крепкие молодые люди, таскали в дом из моторки пакеты. Валька в розовом и с тяпкой в руках откровенно глазела на происходящее, Егор топтался тут же. И все это потому, что прибыл важный гость – банкир и меценат Семенов. Важный гость был скромным молодым человеком в серенькой легкой рубашке (судя по невзрачности, от дорогого дизайнера) и сереньких же коротких штанах. Он тихо улыбался:

– Да, Игорь Сергеевич, вот выбрался посмотреть на ваши чудеса. Столько слышал, но, признаться, не ожидал, что такая красота!

Крепкие молодые люди как раз проносили мимо спиннинг и еще что-то рыболовное.

– Вот, порыбачить еще хочу, – объяснил Семенов.

– Пожалуйста, пожалуйста, вам Егор места покажет.

Егор, улыбаясь, подступил сбоку к Семенову. Тот и ему потряс руку.:

– Как, мой проворный партнер по теннису еще и рыболов? Славно, славно.

Общее оживление было деланное, но приятное.

– Добро пожаловать в мои владения. У меня все просто. А этот крепостной балет с вами будет? – Кузнецов провожал глазами трудолюбивых молодых людей.

Семенов расхохотался:

– Да нет, я их домой отправлю, хотя сознáюсь, Слепцов возражает, это мой начальник охраны. Что тут может произойти? Да и не знает никто, что я здесь. Вот пусть провизию выгрузят и едут. Я ваши порядки знаю!

– Ради Бога, ради Бога. Порядки простые! У меня всегда гости, сегодня вот приехали Максим и Настя, студенты-художники. А вот Валерия, – Кузнецов взял за руку розовую Вальку. – И Инна!

Инна кивнула сверху. Она стояла в дверях, обдуваемая ветром. Тюлевая занавеска то надувалась вокруг нее парусом, то вдруг приникала, будто желала, но не могла ее обнять. Кузнецову адски захотелось работать, и одна его нога без спросу, повинуясь только глубинным желаниям хозяина, поднялась на одну ступеньку вверх. Сколько можно тут расшаркиваться!

– Вам ничего не нужно в город передать? Мои ребята сейчас едут, – любезно предложил Семенов.

– Нет-нет,– отказался Кузнецов. – Я тут зарылся основательно. Работа! Хорошо бы до осени.

– Вот счастливец! А я к вам только на уик-энд. В понедельник заберут меня, лечу в Нижний.

– Как жаль,– соврал Кузнецов. Он был уже на третьей ступеньке и маялся под ласковым взглядом банкира, который то ли не знал, как закончить беседу, то ли чего-то хотел. Наконец Семенов решился:

– Даже не знаю, как и просить. Игорь Сергеич... Ценя ваш дар... Не хотелось бы мешать...

Кузнецов похолодел. Он догадался, что Семенов будет просить (были уже намеки) написать портрет своей жены – надменной, стильной и Кузнецову чрезвычайно антипатичной. Он ужаснулся, вспомнив умелый макияж, наряды от покойного Версаче и заученные позы. Это гроб!

– Я всегда мечтал,– продолжал Семенов, – вы ведь в мастерской сейчас?.. не будет ли бестактно... мне присутствовать... тайна творчества... но я ни звука...

Кузнецов понял и облегченно закивал:

– Какой разговор! Сколько угодно! Только сидите тихо!

Он игриво поднес к губам палец с грязным ногтем и чуть ли не скачками двинулся наверх. За ним следовали Семенов и Егор, которого никто не звал.

В мастерской Кузнецов сразу бросился к мольберту.

– Инна, – позвал он.

Инна, в углу склонившаяся над книжкой, отложила ее с явной неохотой, привычно быстро скинула халатик и прошла нагая к венскому стулу. Она села, обвив рукой грубый черный завиток спинки. Когда ее матовое желтовато-сливочное тело застыло в центре жемчужного и разнообразно-белого, стало ясно, что это и есть “золото на серебре”. Бессмысленное соединение куска грязного атласа и белых букетов (персидская сирень, вчерашняя, действительно уже привяла) засияло тысячей оттенков. Среди языческих буйств у Кузнецова попадались светлые, тонкие вещи. Такую он теперь и писал, придумав постановку, где среди нежного и светлого только волосы, брови и широко расставленные глаза Инны бархатно зияли. “Он гений”,– наверное, думал Валерик. Они с Настей усердно взялись за работу. Особенно Настя. Она рисовала небрежно и всегда торопилась начать красками. Скорее, скорее! Быстрый, нетерпеливо брызжущий подмалевок – мимо, мимо! – и наконец-то ее стихия: толстая щетинная кисть-лопатка, мастихин. Слой громоздится на слой, сменяются густые, ребристые мазки, лоснятся цветные точки и лихо срезанные мастихином ароматные ломти краски, – как она это все любит!