Оксана, девушка Покатаева, к зиме уже уехала в Москву делать карьеру. Стало быть, кто-то все же сделал ей грудь, но кто именно, осталось тайной.
Погребение Семенова прошло с неслыханной помпой. Были ганнибаловы клятвы губернского руководства и местных финансистов над свежей могилой, заваленной безуханными гвоздиками из городских оранжерей, голландскими розами, фрезиями из Ниццы и цветами банана неизвестно откуда. Местная пресса так расстаралась, что результаты вылились за пределы ожидаемого и разумного. Оказалось вдруг, что Семенов был чуть ли не единственной надеждой новой России, ее спасителем и благодетелем. Неизбежно всплыла благотворительная деятельность покойного, а его меценатство по мощи и значению приравнено было к деяниям всех известных Савв и еще П.М. Третьякова, вместе взятых. Над гробом и на экранах телевизоров рыдали толпы никому не ведомых экзальтированных пенсионерок. Один отряд траурного почетного караула был составлен из членов Союза художников, явивших тут миру невиданный парад бород всех возможных фасонов и окрасов. Вдова покойного мгновенно издала фотоальбом о его жизни. Владимир Олегович был там представлен во всех видах – от одутловатого голенького грудничка, лежащего на каком-то полотенце, до сладко улыбающегося дельца на форуме в Давосе. Хотелось вдове снабдить фотографии выразительными цитатами из наследия покойного, которые отразили бы его незаурядный внутренний мир. Но Семенов никогда не писал ни стихов, ни прозы, ни даже, как истинно цивилизованный человек, частных писем. Вдова нашла остроумный выход, накрошив и разбросав по всему изданию кусочки из сочинения на тему «Делать жизнь с кого», которое Семенов списал у соседки по парте в восьмом классе. Сочинение потом дважды целиком читалось по радио в передаче «Люди земли Нетской». Созданная Семеновым в банке коллекция живописи была дополнена кое-чем не нравившемся вдове по расцветке из его личного собрания. В новеньком здании «Приватбтзнесбанка», напоминающем наружно мясохладобойню времен первых пятилеток (таков был моднейший на момент постройки архитектурный стиль), выделили большое помещение для экспозиции. Презентация прошла шумно. На мраморном столбе у входа появилась элегантная медная табличка, на которой было насыпано красивыми мелкими буквами «Семеновская галерея». Неизвестно, кому пришла в голову идея таким образом увековечить память усопшего мецената (поговаривали, что для подобных целей банк держит эксклюзивного имиджмейкера, выписанного из Москвы; некоторые даже его видели и характеризовали как элегантного брюнета с длинной, в пояс, косой). Эта табличка возбудила благородную ревность в преемнике Семенова, и он взялся коллекционировать фарфор и бронзу.
Посмертная выставка Кузнецова прошла куда менее пышно, хотя и она впечатляла. Вдове удалось многое с нее выгодно рассовать, в том числе в Семеновскую галерею. И альбомчик тоже вышел, но тощенький и бледный. Вообще же и скорбь и горечь от потери гения улеглись поразительно скоро. Люди искусства чрезвычайно ревнивы, и если нет у них какой-либо нарочитой выгоды или уговора, забывают они друг друга, как прошлогодний снег. Так вот моментально, со вкусом, был забыт и Игорь Кузнецов.
Валька, последняя муза гения, исчезла еще в роковом июне. Самоваров решил, что она вернулась к себе в Пыхтеево, и искренне за нее порадовался. Но недели две тому назад случилось ему быть на Дзержинском рынке (название, конечно, неофициальное, оно осталось от старого режима, как некогда изустно выживали названия, оставшиеся от режима царского). Там он и увидел Вальку. Вокруг нее трепетала бело-голубая полосатая палатка. На прилавке топорщились кульки с макаронами, крупой, карамельками. Валька была в громадных валенках, пуховой шали и дорогой дубленке, лоснившейся спереди от соприкосновений с прилавком. Ее лицо, бывшее таким нежным в кузнецовской мастерской, на морозе и ветру горело тяжелым лиловым огнем, но голубые глаза блестели. Она переговаривалась и пересмеивалась с подружкой, торговавшей рядом селедкой. Наконец, подружка нырнула под бело-голубую сень. Обе они присели под прилавок, сдвинулись пуховыми головами, долго со смехом отвинчивали какую-то крышечку, хлебнули и захохотали, прикрывшись рукавицами. Самоваров незаметно отошел в другой базарный ряд, хотя ничуть не был удивлен.
Что прошло, то прошло. Сугробы фарфоровой белизны волнисто громоздились за Ярилиными воротами. В пустом промерзшем Доме смех Тамары из деланного постепенно стал живым, счастливым и очень участился. Значит, покупатель клюнул на часы, и возможно, на что-то еще.
По ее просьбе Самоваров начертал на грязной фанерке «Продается дом на слом», и ему в голову не пришло уже писать «дом» с заглавной буквы. Объявление на всякий случай прибили к воротам, вынесли и погрузили в джип часы без стрелок и какую-то корзину и тронулись в обратный путь. После нежилого промозглого холода в машине показалось тепло и уютно. Тамара указующе постучала пальчиком в перчатке в стекло, за которым, подпрыгивая вслед ухабам, исчезал дом:
– Как вы думаете, Николаша, объявление хорошо читается с реки? Может, кто из местных...
– Вряд ли до весны кто-нибудь сюда забредет, – отстраненно сказал он.
Сам он решил сюда больше не возвращаться.
FIN
