Валерик не представлял, каким бывал Кузнецов в подобных обстоятельствах в Центре Помпиду, в Монпелье, Осаке, Ингольштадте или Денвере, штат Колорадо. Может быть, сдержанно давал указания, прохаживался в смокинге, с мелькающей в дебрях бороды галстучной бабочкой – именно такая фотография вечно перепечатывалась в статьях о нем. Но здесь! Здесь он истошно кричал, гонял с места на место целую толпу помощников, сам бросался что-то двигать, беспричинно хохотал и требовал поминутно все переделать. Иногда он даже подбегал к какой-нибудь картине с кистью, невесть откуда взявшейся, тыкал, подмазывал, морщился, бросал, в конце концов, иссякшую краской кисточку и ловко правил коротким грязным пальцем. После этого он отбегал в угол, глядел, жмурил правый глаз и выкатывая левый, шипел, дышал тяжело и вдруг принимался орать, чтобы картину перевесили на другую стену. Короче, был великолепен.
В одну из таких пробежек взгляд Мастера упал на Валерика, замершего в благоговении (кажется, даже с открытым ртом). Мастер мгновенно оценил градус восторга ротозея и впихнул его в свою суетящуюся свиту. Валерик таскал картины, подметал опилки, бегал за сигаретами, клеил этикетки и совершенно ошалел от суматохи, стука и бешеных красок кузнецовских картин. Искусствоведы (бедные, косноязычные, немеющие вблизи чуда писаки!) именовали их то языческими, то космическими. Те самые кобальты и кадмии, которые Валерик ежедневно выдавливал из тюбиков и замешивал в робкие, немые грязи, у Кузнецова цвели, зияли бездонными глубинами и обдавали блаженством. Когда Валерик вытирал пролитый кем-то клей и не видел ничего, кроме грязного паркета, он все-таки – щекой! – чувствовал мощное сияние висящей рядом картины. Так чувствуют, не видя, жар печи. Даже ухо горело. Перед глазами плыли лупоглазые девы-купальницы, коровы в венках, ведьмы, пучины первобытных небес, какой-то корягообразный старец с фосфорными рогами и весь облепленный лягушками – Кузнецовские сюжеты. “Он гений, гений, – думал Валерик, восторженно размазывая клей. – Трусы, не говорят этого при жизни! Надо, чтобы он сначала умер, потом только посмеют, а ведь он – гений!”
Вечером безумного дня Валерик вдруг обнаружил себя – усталого, с дрожащими от голода и счастья коленками – в мастерской Кузнецова, среди ближайших приятелей гения: двух художников, пожилого столяра и кандидата исторических наук. Валерик со всеми вместе пил водку, хохотал, беспрестанно курил, и пьяный бес понудил его сбегать за своими работами и показать. Работы несвязно хвалили и столяр, и кандидат исторических наук, но главное, у Кузнецова сквозь хмельную муть невозможно красных глаз вдруг проступили пронзительные точки зрачков.
– Вот ты какой паренек! Вот какой! Третий курс, говоришь? Ка-акой паренек! – Кузнецов поглядывал на вкривь и вкось расставленные у стен Валериковы творения и хлопал автора по спине. Рука была горячая и тяжелая. От каждого хлопка в груди Валерика что-то тупо ухало (что-то небольшое, как бы на веревочке – сердце?) Он всегда знал, что талантлив, и никогда этому не верил. Теперь его хвалил полубог.
С этого и началось. Содрогаясь от сознания собственного нахальства, он все, что писал (а писал в горячке счастья много и отлично), таскал в мастерскую к гению, получал похвалы, а чаще едкие советы. Кузнецов слыл уже его покровителем. Сам Валерик трусливо не верил случившемуся. “За что? Со мной? Быть не может. Это кончится какой-нибудь дрянью, плюханьем в лужу, – обескураженно соображал он, но невозможное продолжалось, и скоро он ехал уже к Кузнецову в Афонино, а напротив на желтой скамье электрички сидела, провожая глазами столбы и облака, Настя Порублева.
Приглашение на афонинскую дачу было из ряда вон лестно. Местечко для избранных, этакий снобистски-богемный заповедник, славный с тех еще времен, когда для провинциальных мастеров искусств слово “дача” означало лишь курятник посреди огуречных грядок. Уже тогда молодой Кузнецов – то ли полухиппи, то ли полукомсомольский Пикассо – срубил себе какой-то небывалый дом прямо посреди леса. Слухи об усадьбе ходили странноватые, но ходили-то они среди тех, кого туда не звали.
Валерику все равно было, что говорят о Кузнецове и его даче, чем там занимаются – главное, это дом Мастера! Конечно, следовало по возможности сдержанно поблагодарить за приглашение, но Валерик и сам не понял, что у него выговорилось. Кузнецову даже пришлось ободряюще похлопать его по лопаткам:
– Да не конфузься так! А если стесняешься, то с дружком приезжай или...
Или! Валерик прекрасно понимал, что не взять с собой лучшего друга и тоже кузнецовского поклонника Романа Коробова сущее свинство, но ничего не мог с собой поделать. Он слишком давно и люто был влюблен в Настю Порублеву. Настя это, конечно, знала, как знала, что в нее влюблены все, и иначе не бывает. Красавица. Умница. Талант. Звезда курса. В других тоже влюблялись, но даже влюбленные в других были немного влюблены и в Настю. Рождаются же некоторые королевами! “Порода”, – сказала про Настю Валерикова квартирная хозяйка, когда в прошлом году он вывихнул ногу, садясь в трамвай, и вся группа (и Настя!) явилась его проведать.
Съездить к Кузнецову в Афонино Настя, конечно, согласилась и посмотрела при этом на Валерика так, словно впервые за три года увидела. Так оно, наверное, и было. Но у Валерика даже дыханье сперло. День путешествия обещал быть самым счастливым, и Валерик очень его боялся.
2. Как добраться до Афонина
Ехать пришлось больше двух часов, и Настя спокойно смотрела в окно. Там неслись мимо пестрые июньские облака, весело приплясывали березняки, свежие листья сверкали, как зеркальца.
– Красиво, но писать трудно. Сплошная зеленка! – изрекла наконец Настя. Валерик бурно и многословно согласился и тут же нечаянно лягнул под скамейкой этюдник. Тот упал, загромыхал металлическими ножками и всеми тюбиками, запертыми в его брюхе. Парень в шортах ехидно ухмыльнулся в дальнем углу полупустого вагона. Валерик-то его не видел, зато отлично видела Настя, сидевшая напротив.
– Ведь это его сын? Погляди. Тоже, наверное, на дачу едет, – зашептала она и показала глазами туда, куда и прежде часто посматривала. Валерик посматривание заметил, но оглянуться не решался.
Теперь решился. Да, он. Привалясь к окошку, там, в углу, в самом деле сидит Егор Кузнецов. Водрузил длинные загорелые ноги на противоположную скамью. Блестят мосластые коленки. Валерик встречал Егора и в мастерской Кузнецова, и в институте, и в выставочном зале – всюду он мелькал, все его знали, хотя живописью он, кажется, не занимался.
“Вот и оно. Все! – решил Валерик. – Теперь придется от станции битых три часа тащиться вместе с этим олухом”. Валерик хотел быть только с Настей, и вдруг влез этот Егор. Какая у него улыбка противная! И откуда в июне такой густейший неправдоподобный загар? Не иначе, от крема. (Валерик видел рекламу: намажешься, а наутро уже коричневый). Мускулы, конечно, надуты на тренажерах. И сам весь ни дать ни взять симпатяга из рекламного ролика какой-нибудь водички от прыщей. До чего противный.
Настя, убедившись, что незнакомец с голыми ногами действительно Егор Кузнецов, снова равнодушно уставилась в окно.
– Если и в хваленом Афонине такая же нудная зеленая местность, не знаю, удастся ли что-нибудь написать, – вздохнула она. – Ладно, посмотрим, что и как там Кузнецов пишет.
– Может, и не посмотрим. Я, конечно, надеюсь...– робко заметил Валерик.
– Как же так? Если он тебя пригласил?
– Он просто пригласил бывать. Предупредил, какие у него порядки. Ты слышала, наверное? Нижний этаж там для гостей, и практически не запирается. Входи, устраивайся, делай что хочешь, только ничего не требуй. И наверх соваться нельзя. Он там работает. Бывало, друзья неделями у него гостят, он у себя запрется, пишет, и они так ни разу и не увидятся.
– Ты хочешь сказать, нас там никто не ждет? И мы тоже можем Кузнецова не увидеть?
– Конечно. Ну и что?
