Вася пробудился, тряхнул головой. За ветхой дощатой дверью что-то скребло и ухало, ветер раскачивал фонарь, и свет от него, врываясь в щели, летал по верхним углам сарая.

Василий накинул на плечи куртку, вышел в сад. Холодный ветер с дождём ударил в грудь, прижал к стене. Летучая мышь со свистом прочертила воздух у самого носа Галкина. В той стороне, где была дача, над кроной сада ярко светился какой-то шалаш или гондола воздушного шара, светилась и качалась, чертя днищем ветки яблонь. Внутри гондолы маячили тени людей и самая большая — посредине — торчала важно, как дубовый пень. Над садом раздавались голоса; басовитый и хриплый забивал всех.

— Надоело! Говорил, говорил, а пользы чуть. Нужен такой шум и смятение, каких не было.

— Я — против. Нужна тишина. И умные действия. Непременно умные.

— А институт?

— Прихлопнем. То есть прихлопнем вывеску. Повесим другую. К примеру, «Титан». Слова должны давить и пугать. «Титан!»

— Да, пожалуй. Назовём «Титан», а под него и штаты.

— А директор?

— Директор — не человек, а знамя. У нас оно есть.

Ветер трепал верхушки деревьев, остервенело выл и свистел над лесом, но странное дело: и в этом адском шуме Василий отчётливо различал голоса говоривших. Ах, чёрт! Но что это там за люди?

И в тот же момент, когда он об этом подумал, над пышущей светом гондолой воспарил человек. Парит, как птица! Но вот он юркнул, втянулся в гондолу.

Галкин, не помня себя, бросился к даче. Он босиком бежал по сырой траве, дважды упал и, кажется, разбил нос, но вскакивал и бежал снова. Забежал с той стороны, откуда летел человек. Тут стояла лестница. И Вася всё понял: человек не летел, а спускался по лестнице…

Вытирая проступивший на лбу холодный пот, возвратился в сарай. Бросив на спинку стула мокрую куртку, нырнул под одеяло. И уже во сне, проваливаясь в блаженную невесомость, вновь услышал голос, теперь он звучал мирно: «Импульс нужен. За ним как за паровозом».

После завтрака в баню к научным сотрудникам вошёл Зяблик.

— Помогли бы мне, а? Ковёр тряхнуть.

Сотрудники переглянулись. Вася повел плечом.

— Чей ковёр?

— Буранова. Ковёр и лосиная шкура.

Филимонов поднялся:

— Что ж, мы того… пожалуй.

— Я — нет, не стану! — вздыбился Вадим Краев.

Все повернулись к нему, позы их выражали: «Как не станешь? Почему?»

— Я слесарь, человек рабочий.

И с силой нажал отвёрткой шуруп. Голос у него звучный, мелодичный — говорил, словно пел. Галкин и Шушуня, не терпевшие категорического тона Вадима, считавшие его человеком несерьёзным, капризным, не стали входить с ним в прения, неохотно поплелись в дом. Филимонов же, склонив большую круглую голову, смотрел на Краева голубыми ясными глазами; смотрел так, будто видел его впервые, и сильно дивился и длинным волосам Вадима, и его звонкому, как у певца, голосу. Филимонов смотрел на Вадима неестественно долго, голубизна его глаз то синела, сгущалась в сумеречную темень, то вдруг вновь изливалась бирюзой июньского неба. В первое мгновение он хотел что-то сказать слесарю, но тут внезапно его осенило, то есть вспыхнула какая-то математическая мысль, и он мгновенно забыл о своём первоначальном желании; Краев знал своего начальника, тотчас же понял, что он теперь считает, переворачивает в мозгу ряды чисел. И, считая, смотрит на Вадима, потому что надо же ему куда-то смотреть. Так уже было не однажды, Вадим привык к этим отрешённым полубезумным взглядам и не робел, не смущался, ждал завершения очередного витка математических вычислений. «Шефа осенило!» — говорил в таких случаях Краев. И отходил в сторонку, старался не мешать.

— Да, да. Всё так! — сказал Филимонов, раскрывая блокнот. И так же бессмысленно и отрешённо глядя мимо Вадима, он опустился на койку и стал исступлённо писать. Цифры, цифры… Исписал полблокнота, а затем облегчённо, словно затащив в гору камень, вздохнул. На лбу его искрились капельки пота — то ли от жары, то ли от тяжёлой работы мысли.

Заслышав удары палкой о ковер, Филимонов вернул себя к действительности, нехотя пошёл помогать Галкину и Шушуне.

Дело тут оказалось нелёгким: китайский ковёр неподъемного веса, похоже, никогда не выносили на улицу, удар палкой взвихривал фонтаны пыли, она подолгу стояла над головами, распространяя удушливый, кисловато-прелый запах. Галкин после каждого удара отскакивал далеко от ковра, зажимал рот ладонью. Он и в бане-то работал неохотно, всё время порывался бросить, уехать домой, а когда дело дошло до ковров, плюнул досадливо, почти прикрикнул на своих старших товарищей:

— Да есть у вас самолюбие, в самом деле, или вам плевать на собственное достоинство? Вадим — и тот отказался!

На беду в тот самый момент с киями в руках на балконе появились Три Сергея. Кто-то из них, приподняв кий, крикнул:

— Эй-ей, ребята! Привет!

Галкин швырнул наземь угол ковра, отошёл в сторонку, сел под куст смородины. Филимонов и Шушуня трясли ковёр вдвоем.

Лосиная шкура, едва её ворохнули, исторгла не фонтаны, а тучи пыли и ворса, и запах от неё исходил болотный, терпкий, вызывал тошноту и спазм в горле. Вместе с пылью из неё вылетали и кружились в воздухе длинные тёмно-серые ворсинки, они с каждым ударом палки и веника не убывали, а кружились и кружились в воздухе, устилая траву плотной сединой, точно нечистым снегом. Шкуру трясли битый час, порядком устали, надышались разной дряни и, когда закончили, не сговариваясь, пошли в дощатую времянку, где их поселили.

День стоял жаркий, душный, учёные сбросили одежду, плюхнулись в кровати. Работали они по устройству бани второй день и сегодня с ужасом убедились, что им ещё потребуется два-три дня для окончания дела.

— Завтра понедельник, — в институт пойдём или как? — заговорил вошедший Галкин, и в голосе его слышалась виноватая нотка. Он достаточно наговорил резкостей товарищам и теперь находился в состоянии провинившегося мальчишки.

— Зяблик скажет, — в тон ему ответил Шушуня, чувствовавший себя в этой импровизированной бригаде старшим не по должности, а по той единственной причине, что вот уже третий год избирался членом партийного бюро института. Зяблик ему поручил передать Филимонову, специалисту по электрическим приборам, просьбу академика смонтировать тепловой очаг в сауне.

— Нет, я решительно не могу понять: лакеи мы что ли? — вскинулся Василий на койке. — Ковры трясти — да это же чёрт знает что! Вот Краев — не пошёл и всё! И мы могли послать подальше этого Зяблика.

Галкин сидел на койке, вцепившись руками в сетку кровати, смотрел то на Шушуню, лежавшего у раскрытого окна, а то на Филимонова, сидевшего на койке в позе узбека и строчившего в блокноте, как он вечно делал, свои формулы, или принимался чертить — тоже в который уж раз — схему проводов в бане. Он всё время менял её, пытался найти лучшее решение. В очаге устанавливались три спирали — две основных, одна дополнительная; они заключались в воздухонепроницаемый стальной кожух — это для того, чтобы кислород не сгорал на спиралях и в бане не обеднялся воздух. Устанавливался пульт автоматического включения спиралей — в зависимости от температуры воздуха в бане, по желанию — от восьмидесяти градусов до ста двадцати. Зяблик пояснял: «Академику — восемьдесят, домашним — сто, а мне и другим молодцам вроде вас — сто двадцать».

Вчера вечером учёные трудились в бане до самой темноты, до того часа, когда их позвали ужинать. Алюминиевую кастрюлю с котлетами и плетёнку с хлебом и сухарями им принесла внучка академика Наташа — девица в мини-юбке с вызывающе полными ногами; ничего не сказала, — ни здравствуй, ни прощай, — плюхнула кастрюлю на стол и показала спину.

Шушуня, раскладывая котлеты, объяснял ситуацию:

— Ну… И ляд с ними. Принесли тебе — жри, глазами по сторонам не шастай, не ропщи. А вообще-то — свинство, конечно. Одни в доме, в светлых комнатах, другие…

Шушуня оглядел времянку, покачал головой. Филимонов, вторя ему, шаркнул по тарелке вилкой:

— Зяблика проделки. Академик тут ни при чём.