Эльзе, качавшейся от слабости, дошедшей до полного нервного истощения, дали очную ставку со Шверингом.

Ее привели первой.

Через минуту или две эсэсовцы, поддерживая под руки, втащили в допросную… старика. Лохмотья болтались на нем; иссушенная шея клонилась под тяжестью головы. Руки тряслись.

— А ну, сидеть! — крикнул Хабекер, когда Эльзе привстала. — Сядь и не двигайся! Руки на колени!

Штрюбнинг, присутствовавший на очной ставке, кивнул стенографу, сказал:

— Назовите себя, по очереди. Сначала вы.

— Эльзе Штилле.

— Теперь вы.

Старик поднял голову. У него был тусклый взгляд человека, не желающего жить. Губы Шверинга задвигались в шамкающем шепоте — зубов у него почти не осталось.

— Легационный советник… фон Шверинг… Когда-то.

— Записали? — спросил Хабекер стенографа. — Первый вопрос: признаете ли вы, что вели подрывную работу? Ну, Шверинг, начинайте!

Шепот Шверинга был едва слышен:

— В такой форме — нет…

Хабекер стал между ним и Эльзе.

— Вы — старый идиот! Вам не нужна жизнь? — повернулся к Штилле. — Отвечайте на вопрос.

Эльзе ощупала языком остатки зубов, выбитых на допросах, они резали щеку и мешали говорить.

— Господин фон Шверинг сказал правду. Свидетельствую: я тоже старалась помочь Германии…

Хабекер, не дослушав, повернулся к протоколисту.

— Пишите: оба обвиняемых признали, что виновны. Вы оба можете задать теперь вопросы друг другу.

Он отошел, открыв на минуту Шверинга. Эльзе быстро нагнулась, сказала:

— Простите меня, Адольф!

Шверинг поднял голову. На миг — не дольше — возник перед Эльзе прежний Адольф, спокойный, сильный.

— За что же простить? — сказал он. И Эльзе готова была поклясться, что губы Шверинга сложились в улыбку. Она мелькнула и исчезла — знак приветствия, понимания, солидарности.

…16 ноября 1942 года Редер и Фалькенберг приступили к составлению обвинительных заключений. Они торопились — рождественские праздники были «днями помилования», по традиции с 24 декабря по 6 января нельзя было приводить в исполнение смертные приговоры, а Геринг предупредил: фюрер требует, чтобы осужденные были казнены без промедления. Гитлер заранее предрек исход процессов, и Редеру можно было не слишком заботиться о доказательствах. Это развязывало ему руки; заключения — общим объемом около восьмисот страниц — составлялись наспех, кое-как; однако даже при чисто механическом подходе ему нужно было пять-шесть недель. Геринг сократил срок до трех.

В своем рвении Редер пошел на все: гестаповские документы, без разбора и анализа, передиктовывались двум стенографисткам, работавшим посменно. В кабинетах поставили походные кровати, и старший имперский прокурор выделил для себя и Фалькенберга по три часа в сутки на сон.

Штилле, в числе некоторых других заключенных, перевели из подвала на Принц-Альбрехтштрассе в одиночную камеру каторжной тюрьмы Плётцензее. Маленькую, тесную, с окном, заложенным кирпичом почти до самого верха.

Последний в жизни Эльзе «дом».

Заключенных поднимали рано, еще до рассвета. Лежать днем запрещалось, не разрешалось и сидеть ыа койке. Исключения делали для тех, кто имел разрешение врача, а гестаповские медики признали Эльзе здоровой. «Гуляйте по камере, фрейлейн, это полезно».

И она гуляла.

Ходила вдоль стен, по диагонали, выдумывала сложные маршруты, словно это была не камера, а парк, расположенный вблизи от тюрьмы. Там, в парке, тоже гуляли. По субботам и воскресеньям собирались бурши, пели корпорантские песни. На замерзшем озерке — по другую сторону тюрьмы — устроили каток: оттуда с порывами ветра прилетал смех, усиленная динамиком музыка. Дальше, за катком, располагалось кладбище, и Эльзе хоть и старалась не думать о нем, но все чаще и чаще возвращалась в мыслях к нему. Не там ли?

Она ни о чем не жалела.

Она жила правильно, и совесть ее была чиста.

Гестаповцы не сумели изувечить ее душу; и, если бы свершилось чудо и Эльзе позволили начать сначала, с чистого листа, она повторила бы пройденный путь.

В полночь 12 декабря чиновник в штатском вошел в камеру.

— Можете лежать, — раскрыл папку. — Послезавтра вы предстанете перед имперским военным судом. Распишитесь.

Он протянул Эльзе папку, прикрыв текст бумаги ладонью.

— Я могу получить копию обвинительного заключения? Это же мое право! Равно как и право на защитника.

— Адвоката выделит суд. Что же касается копии, то обычные нормы судопроизводства по вашему делу не будут применены.

…За шесть часов до того Редер и Фалькенберг закончили составление обвинительных заключений и в тот же вечер получили одобрение Гитлера и Геринга. Вместо одного процесса было приказано провести двенадцать. Для «защиты прав обвиняемых» выделили четырех адвокатов.

Рука не поднимается написать — «юристы», «правосудие», «защита», когда из документов и рассказов немногих уцелевших очевидцев складывается описание того, что гитлеровцы называли судебной процедурой.

Зал — почти без публики; в рядах — чины СС и СД, военные, фюреры организаций НСДАП. За столом, на помосте, — мундиры, форменные петлицы, погоны.

Обвиняемых от адвокатов отделяет пространство в пятнадцать метров.

Нет ни малейшей возможности получить совет, обратить внимание «защиты» на фальсификации, подтасовки, подлоги, совершенные следствием и судом.

К одному из обвиняемых, выдающемуся писателю Гюнтеру Вейзенборну, за минуту до начала процесса подошел Курт Валентин — юрист, выделенный СС для роли адвоката. «Я ваш официальный адвокат, я знаком с вашими документами. Вы знаете, вас могут приговорить к смерти. Мы с вами еще позднее увидимся». Через час выяснилось, что Курт Валентин не читал дела и понятия не имеет, в чем конкретно обвиняется его «подзащитный»!

Другому обвиняемому, Гримме, было объявлено, что защитник из-за недостатка времени не ознакомился с обвинительным заключением. Еще одному участнику процесса нацистский «адвокат» сообщил, что участвовать в заседании не будет, так как в это время… привык обедать.

Так осуществлялось «право на судебную защиту».

О праве же «на справедливость» не могло быть и речи. Приговоры — смертная казнь — были предрешены заранее.

21 декабря Гитлеру принесли на утверждение приговор суда.

Перед этим приговор был согласован с Кейтелем.

Поздно вечером в Шарлоттенбург, на Витцлебенштрассе, 4—10, в имперский военно-полевой суд, фельдкурьер, охраняемый автоматчиками СС, доставил пакет.

В одиннадцать часов с минутами пакет был вскрыт.

В нем лежал лист бумаги, начинавшийся словами: «Фюрер. Ставка фюрера. 21. 12. 1942 г.». Далее в документе было: Я утверждаю приговор имперского военного суда, вынесенный бывшему легационному советнику Адольфу фон Шверингу и журналистке Эльзе Штилле…

В помиловании отказываю.

Приговор в отношении Адольфа фон Шверинга привести в исполнение через повешение…

Следовали подписи: Адольф Гитлер.

Начальник штаба Верховного главнокомандования вооруженных сил Кейтель.

…Казнь приказано было провести не мешкая — 22 декабря.

Ночью приладили крюки — до той поры в тюрьме Плётцензее не вешали. Только обезглавливали.

Гитлер и Кейтель посчитали, что смерть от гильотины для участников Сопротивления слишком быстра. Исключение было сделано лишь для женщин.

Эльзе ввели в зал через боковую дверь. Руки ее были скованы сзади.

Был оглашен указ имперского министра юстиции об отказе приговоренной в праве на помилование. Как было отмечено в протоколе процедуры, «приговоренная держалась спокойно и сохраняла самообладание».

От сигареты и священника Штилле отказалась.

Легла на плаху…

Нож, опущенный палачом с высоты, скользнул вниз.

Через одиннадцать секунд врач из СС констатировал смерть.

…В Главном управлении имперской безопасности дело Эльзе Штилле, 31 года, журналистки, отправили в архив для бессрочного хранения. На обложке его стоял все тот же гриф: «Секретно! Дело государственной важности».