Фон Шверинг осторожно побарабанил пальцами о колено.
— При чем здесь Папен?
Вопрос не был риторическим. Бывший канцлер при Гинденбурге и вице-канцлер в первом правительстве Гитлера — фон Папен после «чистки Рема» и ликвидации поста вице-канцлера утерял, казалось, всякое влияние. Правда, фюрер делегировал его в Австрию, но это выглядело как ссылка… То, что фон Шверинг спустя минуту услышал от Мольтке и что было ответом на вопрос, придало фигуре Папена и его миссии неожиданную окраску. Во время встречи с Мольтке экс-канцлер посвятил графа в подоплеку назначения. По его словам, дело было так.
25 июля 1934 года, ночью, Гитлер поднял Папена с постели телефонным звонком. Сбивчиво прокричал, что Дольфус убит и возможны дьявольские осложнения.
«Вы должны немедленно принять посольство в Вене!»
«Как вы дошли сейчас до этой странной мысли? — парировал сонный Папен. — Хорошо, но по телефону ночью я не могу решать такие вещи».
«Тогда, прошу вас, приходите завтра утром ко мне в Байрейт».
Судя по тону, Гитлер был выбит из колеи. Утром в своей резиденции он долго и подробно говорил об обстановке и в заключение сообщил, что назначение послом в Вену — дело решенное. Появление Папена в Вене вместо Рита, скомпрометированного убийством, должно выглядеть как миссия доброй воли и успокоить общественное мнение и преемника Дольфуса — Шушнига… Это, так сказать, ближайшая задача. Что же касается задачи на будущее, и главнейшей, то она состоит в том, чтобы подготовить почву для слияния Остер-рейха с империей. «Мирного?» — поинтересовался Папен. Гитлер ответил, что на это трудно рассчитывать; скорее всего, насильственного. «Но это же война!» — воскликнул Папен и не получил ответа.
— Это точно? — спросил Шверинг.
Мольтке раздосадованно махнул рукой.
— Адольф! — пожевал губами. — Дело в том, что Папен уже подготовил почву. Вейцзекер для того и пригласил меня к себе, чтобы я получил доказательства. И он дал их. Война на носу, Адольф! — Он снова пожевал губами. — Сейчас в Лондоне с секретной миссией сидит доктор Хессе.
— А это кто?
— Маленький человек, пресс-атташе нашего посольства. Это очень удобно, чтобы вести зондаж в Лондоне в Форин-оффис о возможности блока против русских. Военного и политического блока, заметь!
Фон Шверинг все еще не хотел верить и стал возражать Мольтке.
— Но, послушай… «Фёлькишер беобахтер» — партийный официоз, не так ли? — в номере от 8 марта цитирует речь фюрера. Совсем свежая речь — от 7 марта, она произнесена в рейхстаге. Так вот, фюрер ясно сказал: «У нас нет территориальных требований в Европе. Мы точно знаем, что европейскую напряженность нельзя разрешить путем войны». И потом — мы только что, вопреки Версальскому договору, заняли Рейнскую демилитаризованную зону. Этого и так более чем достаточно, чтобы вызвать в Лондоне сомнение в нашей искренности, а в Париже — ярость.
— Вот как? — Мольтке откинулся в кресле, прищурился. — «Ярость?» К чему столь сильные слова? Заметь: мы вступили в зону без единого выстрела! Без единого! — Он выпрямился, положил руки на стол, словно собираясь встать, но не встал. — И все же, мой друг, Рейнская область — только пробный шар. Дело идет к настоящей войне. Нам, дипломатам, предстоит создать перед этим антикоминтерновский фронт в Европе.
Это были факты, но Шверинг все еще не хотел, боялся им верить. Внутренне он противился тому, чтобы они сложились в единую цепь… «Антикоминтерновский фронт»… Следовательно, цель — Россия?..
— Ты считаешь, — спросил он тихо, — что империя готова?
— Я не военный, — ответил Мольтке. — Тебе известно, что Ялмар Шахт вновь встал во главе Рейхсбанка? Хотя что я — это же опубликовано в вестнике. Но вот другой пост Шахта, о нем не сообщается: генеральный имперский комиссар по военной экономике. Шахту поручено объединить финансы и промышленность — шаг чрезвычайный.
— Понимаю. Но что требуется от нас? От меня?
— Я уже сказал: глубокий зондаж. Ты должен выяснить: первое — считают ли поляки стабильным внутреннее положение; второе — способны ли они отмобилизовать всю свою промышленность исключительно для военных целей, для войны, третье — пойдут ли они с нами против России, четвертое — что они хотят получить за это?..
Шверинг невольно округлил глаза.
— И все это — до вечера, а? Прости, Гельмут… — Он развел руками.
Мольтке достал сигару. Размял ее. Сказал, обдумывая каждое слово:
— Нет, конечно. Четыре пункта — перманентная программа на будущее. Сегодня Берлину нужно другое. Перечень лиц, с которыми ты можешь вступить в неофициальные переговоры. За чашкой чая, во время охоты, где угодно, в частной обстановке. Мне ли тебя учить? Ты что-то хочешь сказать?
— Да, но не как послу. Как старому другу. Ты позволишь? — Шверинг напрягся, стараясь, чтобы голос звучал ровно. — Ты сказал: мол, меня не надо учить. Разрешу себе подчеркнуть, что мне никогда не приходилось рыть братские могилы. Могильщик — не мое амплуа.
Мольтке встал:
— Адольф! Я не слышал ни слова! В шесть меня вызовет к телефону Берлин.
— Я понял, — тихо сказал Шверинг. — Жалею, что не могу, подобно тебе, сослаться на глухоту.
По дороге к себе Шверинг увидел свое отражение в лестничном зеркале: прямо на него шел человек с серым лицом и мешками под глазами. «Боже мой! — подумал он. — В какую мерзость меня втравили!» Он, как все в проклятом посольском мирке, был одинок. Беспомощен и одинок, когда дело шло о совете или защите. Единственный, кому он верил до сих пор, — старый друг Мольтке только что дал ему жестокий урок. «Так спокойно рассуждать об агрессии! Мой бог, куда мы идем, если Гельмут говорит… нет, даже думает как стопроцентный наци!» Цри этом Адольф фон Шверинг в дружеском ослеплении начисто игнорировал тот факт, что граф Гельмут фон Мольтке и в самом деле был стопроцентным нацистом, награжденным за заслуги перед НСДАП золотым значком.
Выбитый из равновесия, фон Шверинг, сам того не сознавая, искал в тот день собеседника. И нашел. Его слушателем стал представитель «Фильмбанка».
Это был хороший слушатель. Внимательный, понимающий. Фон Шверинг уже имел возможность в этом убедиться и был благодарен фрейлейн Штилле, представившей их друг другу месяца два назад. Сотрудник «Фильм-банка» попал тогда в затруднение: ни в одной из гостиниц не оказалось приличных номеров, а положение крупного экспортера обязывало берлинца быть «комильфо». В квартире фон Шверинга, рассчитанной на большую семью, пустовали две комнаты, и одну из них Адольф предложил приезжему.
Сейчас он и сам бы не смог объяснить, как случилось, что геббельсовский эмиссар — не аристократ даже! — в короткий срок завоевал его доверие, и настолько, что фон Шверинг рискнул прибегнуть к его деловому совету. Впрочем, в те дни он крайне нуждался в совете именно человека со стороны, не связанного с посольством. Дело шло о продаже доходного дома в Вене, принадлежавшего Шверингу. Продавать или нет? И надо ли перевести всю сумму в Имперский банк, или не будет предосудительным часть положить на счет в Стокгольме? Не запятнает ли такой шаг репутации фон Шверинга?
Вопреки мнению окружающих, тщательно поддерживаемому самим фон Шверингом, он не был богат. Дом в Вене составлял основу его материального благополучия. Сейчас как раз представился случай продать его за приемлемую цену.
Прибегнув к финансовым познаниям представителя «Фильмбанка», фон Шверинг получил исчерпывающие разъяснения. Продавать надо, ибо положение Австрийской республики неустойчиво… Господин фон Шверинг понимает, что имеется в виду? Ах да, как дипломат, он конечно же в курсе… Так вот, империя и Остеррейх должны стать неделимым целым. И станут. Другой вопрос — пройдет ли слияние мирным путем, или же придется прибегнуть к силе? Военные же действия, как известно, чреваты уничтожением недвижимости. Следовательно, продавать необходимо. Что же касается репутации, то зачем афишировать сугубо частные дела? Есть много способов заключить запродажную на одну сумму, а получить другую, превратив разницу в нерегистрируемый капитал. Так делают многие… Господин фон Шверинг, конечно, слышал о сделке между концерном «Герман Геринг» и Стальным трестом? Фельдмаршал авиации оказался прекрасным финансистом — от налогового аппарата он укрыл такую сумму, что ее хватило на целое крыло в картинной галерее «Каринхолла» и новые бриллианты для супруги — этой театральной дивы Эммы Зоннеман.
