— Знаете, Джой, где-то я прочел, что как было бы чудно, если бы мы могли превращаться в какое-то другое существо. Очень уж противно иногда чувствовать себя человеком.

— Прекрасно сказано! Кем же все-таки, вспомните.

— Кажется, Дос Пасосом.

— Надо перечитать. Такое массовое истребление продолжается с конца прошлого века, когда охота в Восточной Африке и для европейцев, и для американцев стала излюбленным модным спортом.

— Мода сохранилась. Недавно я прочел роман современного французского писателя Кюртиса «Молодожены». В нем говорится о двух признаках богатой и красивой жизни буржуа наших дней — иметь возможность коллекционировать картины и охотиться в Кении.

— Вот, вот. Доохотились до того, что, казалось бы, неисчислимые стада катастрофически уменьшились, некоторых животных выбили до такой степени, что охота на них запрещена, другие виды находятся на грани полного исчезновения. Мои друзья и я боремся за то, чтобы запретить в Кении всякую охоту. Кстати, а вы случайно не занимаетесь охотой?

Вопрос был трудным. Я не охотник, но по приезде в Кению с удовольствием ездил с друзьями на охоту. Когда они, найдя стадо антилоп или зебр, покидали машину и преследовали жертву, я забирался на крышу лендровера и в бинокль рассматривал зверей, пасущихся в траве. Однажды поляк Генрих настойчиво предложил мне выстрелить в зверя. Мы отползли в высокой траве на положенные двести метров от машины, облюбовали самца газели, и я стал целиться. С непривычки я долго копался с ружьем, газели, очевидно, почувствовали неладное и отбежали. Генрих сказал, что, пожалуй, стрелять поздно, надо снова ползти. Я все же выстрелил, и газель упала, сраженная наповал. Освежевав зверя, мы вскоре наткнулись на газелей Томсона — «томми», как их еще зовут. Козел, в которого я прицелился, в последний момент прыгнул, но моя рука каким-то бессознательным движением вздернула карабин, прозвучал выстрел, и он оказался смертельным.

— Послушай, — спросил меня Генрих, — ты правда никогда не охотился?

— Никогда! И никогда не держал в руках настоящую винтовку. Лишь мальчишкой стрелял иногда в ярмарочных павильонах.

— Значит, в тебе сидит Великий охотник, этим нельзя пренебрегать!

В другой раз Генрих уже к вечеру выстрелил в антилопу-гну, но лишь ранил ее. Зверь стал уходить, преследовать его было поздно, тропические сумерки быстротечны, вскоре наступила темнота, и мы поехали домой. Настроение было мрачное. Я люблю Хемингуэя, знаю его «Зеленые холмы Африки», помню, как он описывает чувства охотника, видящего страдания животного.

Больше я никогда не стрелял и во избежание соблазна не ездил на охоту с друзьями. Все это я откровенно рассказал Джой, она помолчала.

— Много ли у вас в стране национальных парков и резерватов для животных?

— Различных заповедников у нас во много раз больше, чем в Кении, и больше, чем в США.

— Интересно, а по какому принципу они создаются?

— В Кении недавно побывала группа наших зоологов и биологов, я слышал от них, что заповедники и заказники у нас есть в различных зонах страны. У нас стремятся как бы эталонировать каждую ландшафтно-географическую зону — есть заповедные территории тундры, тайги, пустыни, степи, средней полосы России. Наши ученые утверждают, что чрезвычайно важно сохранить весь генетический фонд, как животный, так и растительный, потому что неизвестно, что человеку потребуется в будущем. Какое-нибудь «бесполезное» сегодня растение, которое зачастую уничтожают только потому, что оно растет не там, где нужно, или не тогда, когда нужно, для селекционеров будущего может явиться бесценной находкой. Простейший пример: раньше ядовитых змей уничтожали, а сейчас их строжайше охраняют. Академик Соколов говорил мне, что исчезновение отдельных видов растений и животных столь же драматично, как и гибель шедевров искусства.

— О генетическом фонде любопытно, надо рассказать друзьям.

В другой раз Джой заговорила о проблеме продовольствия, о росте народонаселения и демографическом взрыве.

— В вашей стране существует планирование семьи?

— В каком смысле?

— В смысле ограничения рождаемости.

— Нет. Мы хотели бы, чтобы рождаемость у нас была выше.

— Почему?

— Мы — самая большая по территории страна в мире. У нас много богатых, но малонаселенных районов. Их надо осваивать, а людей подчас не хватает.

— Значит, у вас нет безработицы?

— Давно нет. Примерно с середины 30-х годов.

— Так это же прекрасно!

— Конечно, но…

— Никаких но! Пусть у вас будет просторно и всем хватит места: и людям, и лесам, и животным. А на земле хватит места и для людей и для животных.

Я любил беседовать с Джой, все больше и больше сочувствуя ее идеям о необходимости для человека жить с окружающей средой в мире и согласии. Она часто повторяла, что если мы хотим достичь разумного согласия с природой, то нам придется принимать ее условия. Беседы с Джой были своеобразными уроками, хотя ее натуре претила всякая дидактика.

Мне хотелось подробнее узнать о жизни Джой Адамсон. В частности, как она попала в Африку и осталась в ней, почему она — музыкант, писатель, художник — решила посвятить всю свою жизнь охране африканского животного мира. Но как-то все не находилось повода расспросить Джой, а сама она на эти темы не заговаривала. И только перед самым моим отъездом из Кении, осенью 1973 года, мне повезло. Джой предложила «на прощанье» навестить Джорджа, который уже три года жил в Кора-Уэлс — пустынной местности на берегу самой большой кенийской реки Тана.

С Джой мы прилетели в Кора на четырехместном самолете найробийского аэроклуба. Джордж, предупрежденный по рации, уже поджидал на оборудованной им полосе — выжженной солнцем глинистой поляне, обрамленной густым кустарником. Пилот спешил, отказался от завтрака, выпил стакан содовой со льдом, развернул машину, без труда оторвался от земли и скрылся в палящем мареве. Через несколько минут Джой появилась в своем обычном костюме — шортах и кофте на лямках, лишь прикрывающей грудь. «Городская одежда не по мне», — сказала она, запихивая платье, в котором прилетела, в сумку. В лагере она сразу взяла «командование» в свои руки: поторопила повара с завтраком, быстро накрыла стол, прогнала мужчин умываться, проверила, заправлен ли лендровер. После скромного и недолгого ленча — протертый суп, отварной рис, зеленые бобы с мясным соусом — отправились к реке. Кофе решили выпить на берегу Таны, на нагретых полуденным солнцем камнях, омываемых быстрыми речными струями. Время шло к закату, тени сгущались, вода, камни, деревья принимали красноватый оттенок. На середине реки резвились бегемоты, обнажая полированные бока и раскрывая бездонные пасти, фыркая, ухая и охая. На другом берегу, зеленом и таинственном, из густо свившихся кустов, над которым возвышались величественные пальмы дум, время от времени выходили к воде слоны, ориксы, сетчатые жирафы, зебры Грэви. Усиливался птичий гомон, кричали бабуины, застрекотали первые цикады. Мы не отрывались от биноклей, забыв про остывший кофе.

— Как же здесь хорошо! — сказала Джой. — Я часто раздумываю о том, почему мне никогда не приходилось чувствовать такой же душевный покой в городах. Близость к природе, к животным, я уверена, приносит такое ощущение необъятности, вечности, что рядом с ним все остальное кажется мелким. Могла ли я думать в детстве и юности, что мне выпадет всю жизнь прожить среди африканской природы, где я часто чувствую себя глубоко счастливой.