Чем ближе это место, тем тише и пустыннее вокруг; город нынешний, с его заваривающейся шумной вечерней жизнью, остается позади, наступает тревожная явь — вот в этой пустынности подернутых первой весенней травкой берегов, в сквозящем вдоль них стеклянном холодке (весна и здесь, в Хиросиме, запоздала), в неприятной черноте, засоренности ила почти обнаженного речного дна — понимаю, что на море отлив и вода ушла, утром берега будут полны, но не могу отделаться от разрушающего чувства почти осязаемого эха беды, насилия, которое не стихает здесь многие годы, какого-то жуткого проклятья, сковавшего эту сумеречную землю.
Неподалеку от набережной Айоя возвышаются темные бетонные дома — мрачные стены, фиолетово-черные лоджии, и лишь огоньки в окнах дышат ютящейся за ними жизнью. Дома стоят особняком, как бы на отшибе, и Миури Сейко объясняет:
— Эти дома построены для хибакуся. — Так в Японии называют людей, пострадавших от атомной бомбы. — Для них самих и их семей, детей, внуков.
Но почему дома построены именно здесь, где эти несчастные испили горькую чашу страданий, а потом, выжив в разверзшемся аду, сбились в толпу обездоленных и на набережной Айоя соорудили себе лачуги, «бураки», и так жили в отвержении от окружающего мира, лишь по ночам выбирались на поиски еды…
До сих пор за хибакуся стоит тень их прошлого и, вопреки простой человеческой логике сострадания, взгляд на них — как на некий, хотя и вызывающий жалость, но все же изъян нации, риск не укладывающегося в сознании японца перерождения. Расточаемые им ободряющие, почти дружеские улыбки своих и гостящих в Японии императоров, президентов и премьеров — всего лишь приличествующий случаю декорум. Для них хибакуся — досадная помеха, что-то путающая в планах милитаризации их стран с остающимся пока в центре агрессивных доктрин ядерным оружием, породившим когда-то несчастное племя хибакуся, — помеха, которую тем не менее никак не обойдешь, и это, согласитесь, неприятно.
С течением времени у самих хибакуся выработалась психология лишних людей, отверженных, а их изуродованная биология переходит в наследство детям и, конечно, вносит в них токсин неполноценности, глубоко переживаемой ими, хранимой наподобие какой-то позорной тайны. Недаром в японской литературе этот мотив — расплата детей за несчастье родителей — весьма распространен: невеста смертельно боится признаться своему избраннику, что она рождена матерью, пораженной радиацией; юноша, вызнав тщательно скрываемое от него — «кто он», — сводит счеты с жизнью; школьники беспощадно травят мальчика, несущего потомственный «грех».
За обедом в оживленном недорогом кафе Миури Сейко, очевидно, сделав для меня редкое исключение как для приверженца антиядерной темы (возможно и другое: Миури Сейко — подруга Китахаты-сан, и я, привезенный ею в Хиросиму, как бы располагал в нашем «трио» долей доверительности), поведала мне свою судьбу. Вышла замуж за хибакуся, но век его оказался недолгим, и тогда она вступила во второй брак — как это часто бывает в Японии — за брата покойного мужа, тоже обожженного пламенем Хиросимы. А может, и не обычай двигал его, а неосознанное внутреннее противостояние неслыханному варварству, — оттенки такого «тихого» подвига обычно неуловимы.
— Теперь у меня две девочки, и я со страхом жду беды… Пока девочки здоровы, но ни за что нельзя ручаться…
Так говорит Миури Сейко, и сквозь легкие морщинки ее милого лица, сквозь повлажневшие глаза видно, как запутана ее жизнь обстоятельствами неестественными и жестокими. И разве не подвиг, что и в творчестве Миури Сейко — все та же горькая нота прошлого, все тот же протест, который она старается вложить в сознание поколения, еще только осознающего себя в среде обитания. Кто может исключить ее страдания и ее образ действия из бремени, возложенного воинственными политиками на народы?
Здесь, в холодном полумраке, сквозящем на берегах Оты, мне вдруг представилась та немыслимо далекая тропическая ночь, когда с затерянного в Океании крохотного острова Тиниан полковник Тиббетс после короткого богослужения, как бы освятившего возложенную на него миссию, оторвал свою «суперкрепость» от бетонки бывшего японского аэродрома, чтобы за четверть суток полета преодолеть неимоверную даль и повиснуть черным призраком над прекрасным городом, раскинувшимся на реке, похожей своими разветвлениями на раздвинутые человеческие пальцы, близ голубой морской лагуны, чтобы в назначенный час, минута в минуту, сбросить тупорылое четырехтонное бревно с кодовым названием «малыш» и превратить эту живую личину человеческого существования в гигантскую груду мертвого пепла, во всеубивающие вихри уранового распада. Через трое суток то же самое сделает майор Суиней — с Нагасаки…
Не военные объекты были в прицелах командиров кораблей, заклейменных в людской памяти глубоким презрением, — впрочем, они были лишь усердными и честолюбивыми исполнителями, — не стратегические соображения войны сверлили сознание американского президента Трумэна, когда он, представительствуя на Потсдамской конференции, намечавшей перспективы послевоенного мирного устройства, отдавал свой страшный приказ. Судьба Японии была практически предрешена согласованными с союзным командованием и уже разработанными Ставкой Советского Верховного Главнокомандования боевыми действиями по сокрушению основных, мощных сил империи — Квантунской армии. Кровавый акт был продиктован владевшей уже тогда правительственными и военными верхами США неуправляемой жаждой мирового господства, и они рвали свои заряды, поднимая над землей вулканы огня и радиации, верхушки которых были похожи на головы мертвецов, рвали, надеясь с их помощью продиктовать свою волю всему миру, и в первую очередь стране, которая вынесла основную тяжесть борьбы с фашизмом и сокрушила его.
Когда думаешь об этом, терзают душу совершенно полярные размышления. Ведь уран в сущности элемент жизни — его содержит даже пробивающийся к существованию человеческий зародыш. Ученые утверждают, что уран образовался в Земле вообще до возникновения на ней жизни. Пропоров изнутри клокочущими огненными бивнями земную твердь, он вышел к человеку из ставших доступными глубин невзрачными темно-серыми кусками руды, которые уже на памяти нашего поколения привели к эпохальному открытию.
Современная физика — коротенький отрезок в движении общественного сознания. Но каково его значение! Всего сто лет назад — ни теории относительности, ни квантовой механики, ни внегалактической астрономии. Наконец человечество ничего не знало об атомном ядре. Но думали ли великие умы эпохи — Рентген, Беккерель, Резерфорд, Нильс Бор, Эйнштейн с их работами в области атома и сопредельных наук, давших толчок к его познанию, думали ли Мария и Пьер Кюри, открывшие, подвергая себя смертельной угрозе, явление радиоактивности; думали ли Ирен и Фредерик Жолио-Кюри, великие подвижники, погибшие, как и Мария, от лучевой болезни (такая судьба ожидала и Пьера, если бы не ранняя, нелепая смерть под колесами тяжелой фуры); думал ли друг и единомышленник Фредерика Курчатов, под руководством которого еще в 1939 году в глубоко мирных целях был построен первый советский циклотрон, думали ли они, что творимое ими во благо человечества сделает столь же головокружительный, сколь и ужасающий зигзаг и поднимется чудовищными «грибами» над Хиросимой и Нагасаки, воочию подтвердив горькие слова великого древнего о том, как страшен может быть разум, если он не служит человеку. Немыслимо! Величайшее научное открытие, означавшее общечеловеческий сдвиг в глубине могучей идеи, — овладение ядерной энергией, сулившей блага, каких не давало прежде ни одно открытие мировой науки (первое, чего может не хватить на земле людям, — именно энергии), — эту прекрасную музыку вандалы двадцатого века разъяли, как труп.
Но вернемся к тем, кто воочию видел это зло…
Годы спустя в Хиросиме на месте «бураки» построены для них эти дома. Я видел снимок, воздававший должное гуманной акции хиросимских градоначальников: бульдозеры сгребают лачуги в гору деревянного хламья, а за ней уже поднимаются новые многоэтажные здания… Мало кто вселился в них из хибакуся первого поколения — атомная бомба продолжала свое дело, они умирали. Но вот их дети, внуки — почему они должны носить клеймо отверженных? Дома стоят на месте гибельного столпотворения и как бы обосабливают их жителей в какой-то особой зоне, где живут зловещие привидения царившего жестокосердия. Время когда-то оборвалось здесь, и что же осталось от погруженного в древность Конфуция? Ведь Конфуций, заложивший основы японского бытия и японской морали, учил, что ничего нет страшнее забвения родителей и предков. «Будь почтителен к тени усопшего» — этот постулат пронизал сознание целых поколений идеей продолжения жизни, бессмертия. А может, со сгоревшими в Хиросиме старинными семейными поминальниками, где были записаны все, кто восходил к незапамятным ликам родовых кланов, сама мораль развеялась в прах и возобладали другие нравственные нормы?
