Но вместо Игоря в окне, очевидно, подставив что-то под ноги, показалась Ирина Михайловна. Замахала рукой, мягкого овала лицо играло улыбкой, почти девчоночьей, будто они одногодки, мол, знаю, знаю, поздравляю! Надя на минуту забыла об Игоре и показала жестом: есть хочу. Ирина Михайловна сделала большие глаза, закивала: сейчас, сейчас!
Магазины были еще закрыты, выпросила две бутылки кефира у грузчика, принимавшего товар… Но тогда Надя не знала об этом. На нее опять нахлынуло: почему Ирина Михайловна, а не Игорь? Должен был быть он, Игорь. Но снова появилась Ирина Михайловна, она держала в руках кефир и ветвь с крупными белыми цветами — наломала в саду, в такую рань настоящих цветов купить было негде. Надя поднялась с кровати и, видя ужас в глазах Ирины Михайловны, все же сделала по-своему, открыла окно, утонула в свежести, в запахе яблоневых ветвей… Так она и запомнила, как прощалась с Ириной Михайловной — лежа в постели с шероховатыми ветвями, роняющими белые лепестки, с бутылками кефира в каждой руке и со своею растерянностью: почему не пришел Игорь?
Игорь узнал обо всем только вечером. На стройке был аврал, он пришел злой, усталый. Сразу за телефон — звонить в больницу.
— Не звони, — сказала Ирина Михайловна. — Надя родила.
Он по-мальчишески раскрыл рот.
— Кто?
— Дочь.
Ее неприятно поразило, как он обидно вскинул брови:
— Ты что… смеешься?
Но об этом тоже ничего не знала тогда Надя.
Сейчас, в пластмассовой коробке кафе, к ней почему-то вернулась та первая обида на Игоря, и ей было невыносимо жалко себя. И все время в мозгу крутился крохотный черный кузнечик, отделенный от нее незримой стеной запрета.
Вино — она долго, с мстительным наслаждением пила и выпила весь стакан — согрело ее мучительно знакомой сладостью. Но жалость оставалась. Она знала: надо немного подождать… Невыносимая, спекшая рот жажда снова погнала ее к стойке.
Потом она брела по узкой асфальтовой дорожке, плохо видя перед собой, заново, смутно переживая все, что было в кафе, вплоть до какой-то вонзившейся в мозг, резко повторяющейся случайной фразы. Все остальное было расплывчатым горячим туманом, из которого вдруг выплывала багрово, в содовую сушь обугленная мужская мордочка с крохотными мерзкими глазами, к чему-то ее приглашающими, а вслед за ним — белое, злое, до слома бровей, недосягаемо трезвое лицо буфетчицы, наклоненное к что-то быстро делающим пальцам. Надя, как-то безвольно поразившись, увидела в этих пальцах свой кошелек, из которого буфетчица выхватывала деньги: «Лишнего не возьму… Тоже, цацу из себя строила… Чтоб духу твоего здесь не было. Сумку не забудь…» У нее упало сердце при напоминании о сумке — там были гостинцы Манечке. Она увидела ее валяющейся под столиком, схватила, прижала к себе и вышла из кафе. Маленький, развинченный человек со сгоревшим лицом погнался было за ней, не в лад шлепая разбитыми кирзовыми сапогами: «Погоди, что ты? Я здесь живу, рядом…» — но не догнал, отстал, задохнулся, и Надя безошибочно вышла к закопченным задворкам станции…
Перед опушкой, справа от тропы, одиноким колышком стояла девочка на пригорке. Надя впилась в нее глазами, фокусируя расплывающееся изображение, нет, это была не Манечка. Близость опушки все-таки отдалась глухим внутренним напряжением, Надя медлила и неосознанно свернула с дорожки. Каблуки стали вязнуть в травяной дернине, она сняла босоножки. Ноги приятно защекотало травой, и так, испытывая наслаждение волей, она пошла к девочке.
Девочка стояла на берегу небольшого озерца, густо забитого рогозой по бровке, чистая середина не ярко, как фольга, светилась, ветерок бегуче рябил ее. Крохотный островок природы умилил, размагнитил Надю, неприятна была лишь въевшаяся в глинистый берег и уходящая в воду сыпь консервных банок, они зияли ржавыми ощеренными ртами.
Девочка, сильно вытянувшийся подросток с нежным матово-румяным личиком, держала в руке легкое бамбуковое удилище. Белая нейлоновая курточка охватывала ее в поясе, обтянутые голубыми джинсами ноги были отрочески, чуточку несуразно длинны; когда Надя обходила ее, почувствовала на себе пристальный, настороженный взгляд голубеньких глаз. Бережок, на который опустилась Надя, не забыв отвернуть полу своего розового плащика, сухо прогрело солнце. Она вытянула ноги к воде, шевелила пальцами после тесных босоножек и вдруг, сама не зная зачем, спросила у девочки:
— Ты не знаешь Говоровых? — У нее получилось «Гововорых». — Тут, на Лесной улице, дача.
Та с усмешкой посмотрела на нее:
— Предположим, знаю…
Надя обмерла.
— И Манечку знаешь? У них живет.
— И Манечку знаю, — нехотя, чтобы только отвязаться, буркнула девочка и поджала губки.
Невероятную эту случайность — первый попавшийся ей человек, человечек знает Манечку! — Надя приняла за некий промысел, ниспосланный ей в минуту страдания, ее мозг, анемично размягченный вином, слабо запульсировал, сосредоточиваясь на одной-единственной мысли. Все теперь зависело от посланного ей ангела. Ее настораживал неприязненный вид юного долговязого существа в модных дорогих джинсах, она боялась «спугнуть перепелку». Спросила осторожно, сжимая себя в кулак:
— Ты не могла бы выполнить мою просьбу?
— Какую еще? — Девочка, не спуская глаз с красного, дрожащего под ветром поплавка, почесывала свободной рукой спину под легоньким стрельчатым воротником куртки. И вдруг предложила с понимающим, презрительным выражением на неописуемо нежном личике: — Позвать, что ли?
Надя вздрогнула, подалась к ней вся.
— Да, да, позвать… Как ты догадалась? Я привезла кое-что вкусненькое, вот здесь. — Она показала яркую, совсем новую целлофановую сумку. — Будем угощаться втроем. Хорошо?
— Хорошо… — самоотреченно вздохнув, согласилась девочка. Сказала, глядя в сторону: — Я удочку оставлю, поглядите тут…
— Конечно! — Надя привстала даже, но снова опустилась на траву, чувствуя глиняную неподатливость ног и боясь все напортить. — Иди, иди, не сомневайся.
Девочка побежала к опушке. Надя стала смотреть на поплавок, но он совершенно не занимал ее, уходил из глаз, пропадая на блескучей воде в мелкую, будто прыскают мальки, рябь. Все, все пропадало, стояла нестерпимая тишина, будто мир ушел в небо, в огромную пустоту, и от нее у Нади заложило уши. Странно, в эту минуту, когда должно было произойти то, о чем она тайно думала целых три года, со дня запрета мужа видеться с дочерью, Надя почувствовала невероятную слабость, и на нее стал наваливаться сон.
Она проснулась мгновенно, от какого-то пробившегося к ней знака. Бешено заколотилось сердце: Манечка стояла в трех шагах. Если бы нужно было узнать ее в сонме чужих детей, она узнала бы. С пугающей отчетливостью проступала тень Игоря в остро срезанном личике, в темной глубине глаз, и Надя поняла, что опоздала, неуловимое повторение Игоря пришло уже без нее, оно горько поразило сейчас, будто ее безнадежно обманули… Но это было всего лишь мгновением.
Нет, нет, это Манечка, в крови и муках отделившаяся от нее плоть — тогда, ночью, безумно пахнущей весной. И та ночь, и тот крохотный слепок с уморительно распяливаемым ротиком, с пробивающимся, еще будто и нечеловеческим криком, виделись Наде словно через тусклое, побитое временем стекло. В эту минуту для нее Манечка как бы заново появилась на свет и была своя, родная, ничья больше.
Надино сердце падало и падало, и так они тянулись друг к дружке глазами, лицами, смешно, как у утят, раскрытыми треугольничками губ. Приведшая Манечку девочка, что-то, видно, сообразившая, с плутоватой улыбкой подталкивала ее к Наде. Лицо Манечки, напряженное невыносимой памятью, будто постоянно преследующий ее сон пришел к ней средь бела дня, судорожно дрожало, она упиралась.
— Иди, иди, доченька, — позвала ее наконец Надя, все так же сидевшая на реденькой траве выжженного в порох глинистого бережка.
Манечка подошла, Надя притянула ее к себе. «Сон, сон», — спасительно застучало в виски Манечке, когда она окунулась в давние, знакомые запахи матери, ее тела, дыхания, того тяжело-сладкого, запретного душка, который Манечка всегда ощущала со страхом и должна была скрывать от других. Манечка прижалась к ней с болезненным сознанием краткости того, что пришло, узнавая под бегающими руками что-то неимоверно близкое, с жалостью видя, как сморщились материнские щеки и по ним потекли водянистые слезы.
