Я стою и не верю своим ушам. Изумленный взгляд моих честных глаз заставляет немного смягчиться всегда сурового командира роты.

- Ты меня понял? – немного вкрадчиво продолжает капитан, своим тоном намекая мне на что-то.

- Понял, товарищ капитан… - я начинаю понимать сказанное своим командиром.

- Иди и передай тогда всем! – он отворачивается и достает дрожащей рукой еще одну сигарету, пытаясь ее прикурить на ветру.

- Есть! Разрешите идти? – уже бодро и даже задорно спрашиваю я.

- Иди!

Я ухожу и направляюсь в казарму. Мой рот невольно раздирает улыбка. Внутренности торжествуют, сердце бьется, как большой барабан из музроты, а внизу живота кто-то бегает взад и вперед. Значит Чуев нас прикроет! Он уже прикрыл! Понятное дело, прежде всего он, конечно, волнуется о себе! Но спасая себя он спасает и нас! Как выглядит командир роты у которого произошла грандиозная пьянка? Как хороший командир мог такое допустить и пропустить?! А как выглядит командир, у которого личный состав хотел, но не смог нарушить положения уставов? Такой командир заслуживает если не поощрения, то уж явно не наказания! Ведь он предпринял все возможные меры и усилия и не допустил разложения коллектива. В глазах командования училища Чуев будет выглядеть не слабым офицером, а настоящим, бдительным командиром роты. Но и мы уже не злостные нарушители дисциплины и уставов, не горькие пропойцы, а шаловливые дети, вставшие случайно на скользкую дорожку, но благодаря отцу-командиру вовремя остановленные и направленные на путь истинный. К нам уже не гуманно применять жестокие меры и нецелесообразно строго наказывать. Значит самые худшие последствия нашего мероприятия не должны наступить.

В казарме я подхожу к Тупику, он сидит на своем табурете и подшивает воротничок.

- Слушай, сейчас разговаривал с Чуевым… - мой брат по несчастью не отрывается от своего дела.

- Ну и, что? – не поднимая глаз спрашивает он.

- Говорит, чтоб я всем передал, что у нас была только одна бутылка и….

- …и что он ее вылил в очко.

- А ты откуда это знаешь? – искренне удивляюсь я.

- Так он уже всем об этом сказал. Ты не первый… - Тупик продолжает подшивать. Он спокоен и сосредоточен.

- Черт! – я несколько обижен, что ли. – А на фига он всем об этом говорит?!

- Что б никто не забыл… - улыбается мой товарищ.

- И тебе он говорил?

- Лично, час назад. А вот о том, что в субботу комсомольское собрание, он тебе не сказал? – Олег откусывает остаток белой нитки, прячет иголку в шапке и одевает китель.

- Нет. А чему посвящено?

- Нам. Будут разбирать наше недостойное поведение.

Ну, что ж. Возможно это к лучшему. Обычно если увольняют из училища, то мнение общественности не спрашивают. Я вспоминаю, как были уволены трое курсантов. Их отчисляли по разным причинам, но никогда перед их отчислением не созывались комсомольские собрания. Все происходило тихо, мирно, по-домашнему. Значит, самое нежелательное уже не произойдет. Нас накажут по комсомольской линии и после этого командование в лице либо Чуева, либо командира батальона, применит дисциплинарное взыскание. Но до отчисления, вероятно, не дойдет. А ведь это самое страшное! Проучиться три года и быть выгнанным – это страшно! Пусть будет любое наказание, только не отчисление!

- Что думаешь? Как накажут? – интересуюсь я мнением Тупика.

- Не знаю… - он пожимает плечами. – Наверняка на долгое время лишат увольнений!

Вот же сколько людей, столько и мнений! Всех волнует разное! Тупика, недавно вступившего в ранний брак, волнуют только увольнения. Дело молодое! «Женатики» у нас в училище пользуются особой привилегией – они имеют право ночевать дома, под боком у жены, а у одиноких курсантов увольнение заканчивается до одиннадцати вечера и ничто не может его продлить до утра. Хотя есть один день, когда все, независимо от их семейного положения, могут вернуться в казарму после увольнения аж утром, - это Новый год. Только в этот праздник казарма пустеет до утра. И не важно холост ты или женат. Если у тебя есть где встретить этот праздник, ты обязательно уйдешь в город до утра.

Наших женатых собратьев вопрос увольнения в выходные дни волнует чрезвычайно. Зная эту слабость многие «холостяки» ею пользуются, заставляя производить уборку закрепленных территорий вместо себя, мол «тебе надо, сам убирай, а мне пофиг».

Нас же, холостяков, волнуют другие проблемы, хотя увольнения для нас не менее важны, но они стоят далеко не на первом месте.

- Увольнения?! – поражаюсь я его наивностью. - Да, это бесспорно…, но думаю этим наказанием мы не отделаемся.

- Можно подумать этого мало! – бурчит он себе под нос. - Ладно, посмотрим…

* * *

Собрание прошло скучно, как-то обыденно, без искорки и молодого задора. Всем, как оказалось наплевать на наш проступок. Правда, все уже давно знали о произошедшем той ночью, обсудили и успели многократно перемыть нам косточки, времени с той ночи прошло уже довольно много и комсомольцы нашей роты устали от пустых разговоров, постоянной напряженности, которая за неделю превратилась из темы дня в тему далекого прошлого.

В субботу после занятий и обеда, личный состав, взяв свои прикроватные табуретки, разместился в большом кубрике и коридоре за ним. Там сидели те, кто не смог поместиться в просторном первом кубрике. Во главе собрания, перед стеклянными дверьми был установлен стол, за которым восседали Чуев, комсорг Андреев старшина роты и приглашенный замполит батальона, мужик на первый взгляд добрый и, казалось бы, свой, но те, кто его узнал поближе, говорили, что гнилее подполковника они не встречали. Он сидел молча, поглядывая на сидящих перед ним курсантов и делая какие-то заметки в своем блокноте. Его в отличие от Чуева интересовала реакция наших комсомольцев на сей факт нарушения дисциплины и слова, которыми они выражали свое отношение к обсуждаемому проступку. Остальные, сидящие в президиуме, были заняты своими мыслями, поглядывали по сторонам, смотрели в потолок и по ним было видно, что они безразлично отбывали вынужденную повинность.

На собрании сначала выступили комсомольские активисты, заклеймившие нас позором, потом два вынужденных рядовых члена ВЛКСМ и потом уже мы, участники пьянки и главные виновники собрания вставали по одиночке и винились в совершенном. Собрание нас осудило, но простило и взяло с нас обещание больше так не делать. Мы, опустив повинные головы, те, что меч не сечет, обещали. Собрание нам поверило и простило, применив к нам не суровые меры воздействия. Всем был объявлен строгий выговор, но без занесения в личное дело.

После завершения официальной части Чуев встал из-за стола и усадил роту на место одним только взглядом. Курсанты, вставшие было со своих табуреток и намеревавшиеся отнести их к своим кроватям, на этом закончив тягомотину, вновь уселись и недовольно посмотрели на командира роты. Все ожидали увольнения и такого рода задержка не входила в их планы. Гул недовольства пробежал по неровным рядам табуреток.

- Тишина! – перекричал недовольный гул своих подчиненных Чуев и в роте быстро стало тихо. – Все угомонились?! Я смотрю комсомольцы вынесли свое решение по настоящему вопросу. Теперь пришла и моя очередь. Итак, Алехин! Пять суток ареста! Тупик – пять суток ареста! Карелин – пять суток ареста…

В соответствии с вердиктом командования роты десять пойманных участников именин получили по пять суток ареста на гауптвахте, а сам именинник приказом начальника училища был отчислен из ВУЗа. Правда на следующий день он был восстановлен в списках роты, продолжил учиться, между прочим, на отлично, и через год выпускался вместе с нами в действующие части войск ПВО.

ГЛАВА 3.

Преступление и наказание.

- Шеф, подбросишь до Нижнего рынка? – я, наконец-таки, поймал такси и, открыв дверцу, с надеждой смотрю на водителя. Холодно. Для южного города мороз и обледеневший снег совсем не характерно. Еще два дня назад термометр показывал плюс десять и буквально за день столбик опустился на пятнадцать делений. Шинель, тонкая и бестолковая в сильные морозы, не спасает владельца от пронизывающего до костей, противного ветерка и студеного воздуха.