День сегодняшний выдался из труднейших; думал Александр, не сдюжат, оставят второй аппарат на завтра. Но нет, вот они, беленькие, чистенькие, готовые служить людям, спасать им жизнь в минуты тяжких испытаний.

Каждый раз, когда Саша закончит отладку механизмов, и, точно живое существо, подталкивает «Почку» на площадку готовых изделий, он испытывает радость и немножко гордится сознанием своей причастности к рождению машины. В этом ключ к объяснению его постоянно хорошего настроения, его приветливости и внимания к людям. В этом же разгадка его спокойствия, какой-то обстоятельной, неубывающей щедрой силы. И всякому, кто соприкасается с ним, невольно сообщается уверенность в благополучном исходе всего того, что делается вместе с ним, Мартыновым.

Иные говорят об Александре: «Молодой, а сколько в нём взрослой мудрости». Другие заметят: «В матушку свою, Веру Михайловну уродился».

Прошёл год. Никто в цехе не помнил каких-то «темных пятен» в биографии Грачёва, забыла о них и Вера Михайловна. И когда в цех позвонили из парткома и предложили назвать кандидатуру народного заседателя в районный суд, Вера Михайловна пригласила Грачёва.

Дрогнул паяльник в его руке. «Зачем я ей?»

— Садитесь, Константин Павлович. Вы с Александром совсем  заработались.  Может,  вам  помощь  нужна  от  меня какая?

Глаза серые, с голубинкой. В углах губ ямочки подрагивают. Смеётся.

Хотел сказать: «Сын у вас взрослый. А вы — молодая. Не верится». Но не сказал. Склонил над столом голову, думал: «Что ей от меня нужно?»

— В районный суд заседателем. Хотела вас предложить.

— Заседатель?.. Почему меня?

— Люди вас уважают. К тому же и вид, осанка. И речь культурная.

Вера Михайловна встала, подала руку:

— Договорились?

На первое заседание суда оделся, как в театр: серый костюм с красноватой ниткой, белая рубашка, скромный, но тщательно повязанный галстук и новые туфли.

В трамвае стоял гвалт; две женщины наперебой выговаривали сидевшему у окна пареньку и не желавшему уступить место старушке.

— Нет, вы только посмотрите на него — нахал! Рядом стоит бабушка, а он сидит себе и в ус не дует, развалился! И вы тоже хорош, вам говорю, молодой человек! — повернулась женщина к Грачёву.— Скажите парню — пусть встанет.

— Ладно, ладно — он сейчас.

Тронул за плечо мальчика. Тот поднялся, отошёл в сторону.

Подросток был в замшевой модной куртке, с фотокамерой, небрежно закинутой на спину.

— Он и билета не брал,— не унималась женщина.— Проверьте у него билет.

Грачёв наклонился над парнем:

— Билет у тебя есть?

Парень протянул Грачёву серебряный рубль, сказал:

— Передайте, пожалуйста.

И, не дожидаясь сдачи, сошёл на остановке. Грачёв вышел вслед за ним. Парень, не глядя по сторонам, перешёл шоссе, устремился по тротуару в направлении районного суда — туда же, куда шёл и Константин. И по тому, как паренёк откинул назад голову, как он шёл, не выбирая дороги, не уступая прохожим — наконец, по дорогому фотоаппарату можно было судить о высокомерии, о принадлежности к какой-то среде, где не любят церемониться. «Ершистый мальчонка»,— без зла подумал Грачёв.

Мальчик вошёл в здание суда. Грачёв за ним.

Началось заседание.

В правом углу зала в одиночестве сидел тот паренёк с фотоаппаратом. Он был бледен, напряжён, весь подался вперёд.

Дело слушалось о разводе.

Мужчина лет сорока, с тонкими чёрными усами, в замысловатой куртке из жёлтой лайки поднялся со скамьи, стоявшей напротив судьи. Его жена, Ада Никифоровна, изящная женщина с высокой причёской и большой золотой брошью на груди, поднялась с другой скамьи, что была слева. Из краткого сообщения о сути дела значилось, что она была директором известного в Ленинграде Дворца культуры, жила в большой квартире и ничего не имела против развода, но говорила: прежде пусть Карвилайнен, её муж, музыкант, примет её условия раздела имущества, а лишь затем она даст согласие на развод. Карвилайнен возражал, настаивал на поочерёдном рассмотрении дел: вначале развод, затем раздел имущества.

«Видно, много у них этого самого... имущества»,— глядя то на мужа, то на жену — думал Грачёв. Прикидывал, как бы поступил любой из его товарищей, рабочих, в подобном случае,— как бы, наконец, поступил он сам: она женщина, слабый пол — бери, что тебе надо. А тут... торг учинили.

Грачёв настраивал себя на мирный лад, внимательно слушал каждое слово, взвешивал, судил, но где-то стороной, помимо его воли, мысли теснились не добрые: «Свару затеяли. Врагами стали». И разглядывал то супруга, то Аду Никифоровну, удивлялся несоответствию их внешней благообразности, галантности жестов, мягкости манер и речи тому строю мыслей и чувств, которые они обнаруживали в каждом слове. Супруги не смотрели друг на друга, а если на мгновение их взгляды пересекались, то вот-вот, казалось, из глаз у них посыпятся искры.

— Вы не хотите жить со своей женой. Почему?

— Мы не любим друг друга.

— Отвечайте за себя: почему вы не хотите жить с Адой Никифоровной?

— Она пьет. Не переношу пьяных женщин.

Судья обращается к женщине.

— Что вы скажете по этому поводу?

Ада Никифоровна чуть заметно улыбнулась, и было в этой улыбке столько достоинства и презрения к мужу.

— Карвилайнен говорит правду. У меня такая работа. Встречи, гости, обеды. Я вынуждена пить — немного, чисто ритуально. Когда поднимают тосты, надо пить. Иначе... прослывёшь ханжой, белой вороной. Впрочем, не оправдываюсь. Наш супружеский союз существует формально, в сущности мы давно чужие люди.

— Первый вопрос суду ясен. Перейдём ко второму. Каковы ваши условия на раздел?

— Все, что в моей квартире — мое! У него нет прав на имущество.

Карвилайнен не выдержал:

— Квартира — её, да, мебель — тоже, но библиотека!..

Он выпалил эти слова точно из пулемёта, но тут, словно вспомнив свою важность, заговорил спокойнее:

— У нас — библиотека, девять тысяч томов, издания редкие. Ещё мой отец вкладывал все средства! Я не могу жертвовать.

— У тебя есть сын! — возвысила голос Ада Никифоровна, и Грачёв, сидевший ближе всех к женщине, заметил, как пальцы рук её до белизны в суставах сжались. И, вздрагивая от душивших её рыданий, срываясь на крик, бросила в лицо мужу:

— Надо быть мужчиной, наконец! Книжки, мебель...— Стыдись, Карвилайнен!

— Не забывайся,— сказал Карвилайнен тихо, но с дрожью в голосе.— Ты в суде, а не на кухне.

Мальчик, знакомец Грачёва, подошёл к Аде Никифоровне, взял её руку. «Успокойся, мамочка, не плачь»,— шептал он. Но мать не слышала сына. Она вся подалась вперёд, извергала на мужа поток обвинений. И муж не оставался в долгу — парировал обидными словами. Мальчик оставил мать, подошёл к отцу. И до Грачёва явственно донёсся его чистый голос:

— Не ссорьтесь, пожалуйста!..

В зале стало тихо, словно в нём никого не было. И судья будто бы забыла свои обязанности. Смотрела на мальчика, оглушённая криком детской души,— столь обыкновенным, простым, и вместе с тем трагическим выражением желания видеть родителей хорошими красивыми людьми.

— Как тебя зовут, мальчик? — обратилась к нему судья.

— Роман,— сказал он, отступая к креслу.

— Кто тебя позвал к нам на заседание суда?

— Никто. Сам пришёл.

— Но, может быть, ты пойдёшь домой?

— Нет, я не пойду домой.

— Хорошо, Роман. Садись, пожалуйста. Не мешай нам. Ладно?

— Ладно,— буркнул он, опускаясь в кресло.

Опрос сторон ни к чему не привёл, суд перенёс на завтра разбирательство дела.

Родители выходили из зала по одному, и на улице они устремились в разные стороны, стараясь подальше оторваться друг от друга. Мальчик сначала трусил за отцом, затем побежал через улицу к матери, но близко к ней так и не подошёл, и она не повернулась к сыну.