— Есть на примете человек, да не простой он. Боюсь, отдел кадров не пропустит.

— Ты ещё не знаешь, пропущу ли я, а уже за отдел кадров беспокоишься. Говори, что за человек.

— Вроде бы всем хорош, да зашибал малость.

— О-о... Пьяниц не надо. И не проси. Выбрось из головы, Сашок. Выпивоха — не человек!

— Я говорю: раньше пил, теперь он...

— Нет, сынок, я больше тебя знаю людей: пьяницу, как горбатого, могила исправит. Уж лучше разбойника, преступника — кого угодно, но только не пьянчужку. Ты знаешь, сколько мы от них настрадались.

Александр с ужасом подумал: «Не возьмёт!»

— Мам, успокойся, пожалуйста. Не такой уж он страшный, как тебе представляется. Наоборот: здоровый, красивый мужчина, ещё молодой. А в прошлом он был чемпионом по боксу. Ты его знаешь — мой сосед по палате.

— Константин Павлович?..

— Ну вот, а ты раскудахталась. Хороши бы мы были, если на доброту его...

— Ты так сразу бы и сказал. Константин Павлович — иное дело. Он, может, и выпивал, с кем не случается, однако же и лицом, и всем своим видом...

— Был за ним грех. И в трудовой книжке есть отметины. Так уж лучше ты сейчас обо всём узнаешь, чем потом, когда оформляться станет.

Вера Михайловна снова поникла головой и уже иным голосом спросила:

— Что же это он подручным к тебе... Специальности, что ли, никакой не нажил?

— Так уж вышло. Жизнь не заладилась. Бывает. Не пропадать же человеку.

И после минутного молчания:

— Мам, никогда я тебя ни о чём не просил. Ты у меня добрая, хорошая. Поверь, пожалуйста, в человека, возьми в цех и приставь ко мне в ученики.

— Ладно, ладно, адвокат несчастный. Присылай ко мне своего Грачёва.

Костю приставили к Александру на сборку. В перерыве на обед Саша спросил у Грачёва:

— Где жить будешь? Может, в общежитие пойдёшь? Направление достану.

— Домой буду ездить, в Комарово.

Непросто проходил Грачёв через отдел кадров; как увидели отметку в трудовой книжке, на дыбы встали: пьяницу и на искусственную почку! Там же ювелирная работа! А у него, поди, руки дрожат!

Не удалось, как хотела Вера Михайловна, скрыть от рабочих цеха эту чёрную метину в биографии Грачёва. В цехе тоже пожимали плечами: Вера Михайловна пуще огня боится пьяниц, а тут... приняла, да ещё к сыну своему, слывшему за лучшего слесаря на заводе, в помощники приставила.

Мастера, встретив Веру Михайловну, шутили:

— Переоценка ценностей происходит? И нам, что ли, послаблений ожидать?

— Ну, нет, пьяниц в цехе не потерплю. А этот... Он вроде бы перестал. Сына послушалась. А-а...— И Вера Михайловна махнула рукой.

До конца и теперь не верила Грачёву. В рабочей среде крепко держалось мнение: если уж пьёт, то пьёт. И хотя редкий рабочий в праздник или в застолье отстранит руку с протянутой к нему рюмкой, но пьяниц — презирают. Он и работник плохой — голова болит,— а в другой раз и совсем прогуляет. Хочешь за такого подставлять спину — мирись, а не хочешь — держись от него подальше.

В конце каждого месяца на участке искусственной почки обыкновенно выдаются дни бестолковой суеты и горячки. Мастер то и дело торопит слесарей:

— Братцы, не подкачайте. Шесть аппаратов нынче требуют.

Больше всего стоял над душой Саши, занятого доводкой особо точных механизмов.

— Дадим шесть аппаратов, обещал Саша.— Вчера давали и нынче дадим, куда они денутся.

— Вдруг осечка выйдет,— беспокоится мастер,— вместо шести, да пять предъявим на сдачу. Беда будет.

В цехе — три сборочных площадки; они только так называются — сборочные, на самом-то деле тут происходит доводка — отладка и первая контрольная проверка.

На двух площадках по три слесаря, на одной — первой по счёту — долгое время один Саша трудился. Это потому, что Саша каким-то особенным образом умел один сделать ту же работу, что на других площадках двое выполняли. Факт этот известен всему заводу, и даже в Министерстве на коллегии о нём заводили речь. А всё дело в том, что Александр такой своей прытью затрагивал святая святых: нормы, расценки и заработную плату. Поначалу на мать пеняли: дескать, матушка — начальник цеха, вот сынок-то и резвится. На защиту репутации Веры Михайловны и чести молодого рабочего вступились комсомольцы цеха. Потребовали комиссию. И вот с других заводов пришли нормировщики, хронометристы. И так проверяют, и этак — делает двойную норму Александр — и всё тут! Комиссия применила хитрую уловку: аппарат, пущенный на третью площадку, на ходу переключила на первую. А тот, что к Александру шёл — на третью пустили. И тут Мартынов не оплошал. Там трое за два часа аппарат отладили, он один — за два часа тридцать минут. И этот его аппарат на стенде технического контроля получил высший балл.

Заработанное — отдайте. И Александр из года в год — особенно, в последнее время — за двоих получал. И никто не укорял его родством с начальником цеха. А однажды приехал корреспондент из Москвы. На площадке Александра собрались рабочие. Корреспондент у одного парня спрашивает: «Ну а вы вот смогли бы так же, как Александр Мартынов сработать?» — «Смогу, если постараюсь»,— ответил парень. Но пожилой рабочий, стоявший тут же, его осадил: «Нет, Петруха, ты бы не смог — и зря не трепись. Пьёшь ты изрядно, с утра, бывает, руки дрожат, и сам ты весь не свой, а Мартынов всегда трезв, и глаз у него зорок, и руки тверды. К тому же — талант у Александра, а это, брат, не каждому даётся».

Когда к Александру Грачёва приставили, кое-кто заговорил: «Сядет его зарплата — на двоих делить придётся...» Другие, что поумнее, замечали: «Посмотрим, время покажет».

И, казалось, скептики были правы: в первые месяцы первая площадка представляла к сдаче по два аппарата. Та же зарплата теперь делилась на двоих. Грачёв хоть и старался, большую аккуратность и сметку в работе проявлял, но выработка держалась стойко: два аппарата в день. Хорошие были аппараты, высокий получали балл, но... два изделия. Не больше.

Удивлялись рабочие терпению Александра: зачем такой помощник, если толку от него нет. В месткоме предлагали разделить наряд: Мартынову платить по высокому разряду, Грачёву — по низкому. «Нет! — возражал Александр.— Будем работать, как все — на один наряд».

Вера Михайловна редко заходила на площадку к сыну, меркантильных разговоров с ним и дома не заводила.

Молчал и Грачёв. И старался работать лучше. И самое заветное желание у него было: дать три аппарата в смену. Три аппарата. Хотя бы три... для начала.

В конце смены обыкновенно по участку идёт начальник цеха. Молчит начальник, а на душе всё та же тревога, что и у мастера. Надо бы к сыну подойти — не подходит. Знает: Александр стороннего глаза во время работы не любит.

В другой раз спросит у мастера:

— Как там у Мартынова? Не даст три аппарата?

— Молчит ваш Мартынов. До смены час остался, а у него второй только на доводке. И этот... подручный его, Грачёв. Я уж и к нему подступался — тоже молчит, как воды в рот набрал.

— Ну, а как он, Грачёв-то, ничего работает?

— Саша им доволен.

— Ну, ну, и слава Богу,— скажет Вера Михайловна.— А над душой у них не стой. Не любит Александр.

Вера Михайловна эти слова произносила с гордостью.

Точнейшие детали, требующие ручной доводки, одна за другой становятся на место, аппарат тихо зашелестел внутренней механикой, прогоняется под нагрузкой. Минута, другая... И выключается. Александр подаёт его на площадку готовой продукции. Не ставит клейма, не пишет бумаг,— и мастер, и начальник цеха знают: никаких проверок тут не нужно. Их собрал и выверил мастер-золотые руки, человек, никогда и никого не подводивший.

Грачёв трудился молча, сосредоточенно — так он, наверное, боксировал в пору молодости. И детали, хотя они очень маленькие, ловко перебирает пальцами.

К ним часто подходят любопытные. Грачёв всем нравится: здоров, красив и будто бы умный. Но главное — со всеми вежлив, к каждому со вниманием, с почтением.