— Не сомневаюсь, что все в ажуре.

— Не доверяйте им, Джон. Если можно что-то не закрепить, чтобы тебя сразу за руки не схватили, они закреплять не станут.

Внезапно Конвери выпрямился и, прежде чем Бретон успел пошевельнуться, стремительно повернулся к багажнику, ухватил крышку за ручку, приподнял и с треском захлопнул.

— Видели? Она ведь могла отскочить на большой скорости. Очень опасная штука. Ну как, убедились?

— Спасибо, — пробормотал Бретон. — Весьма обязан.

— Не на чем. Наша обязанность беречь налогоплательщиков. — Конвери задумчиво подергал себя за ушную мочку. — Ну, мне пора. У моих ребят день рождения, и мне вообще не полагалось отлучаться. До встречи!

— Всегда рад, — отозвался Бретон. — Заглядывайте в любое время.

Он неуверенно помялся, потом пошел следом за Конвери вокруг дома и успел увидеть, как зеленая машина под тявканье выхлопов понеслась по улице. Он повернулся и пошел назад к «линкольну», а холодный ветер гнал ему под ноги шуршащие листья. Последние слова Конвери были зловещими. Они показали, что зашел он не случайно и не просто так, а Конвери вряд ли бы проговорился нечаянно. У Бретона сложилось четкое впечатление, что его предупредили. Он вдруг оказался в неясном, а потенциально и губительном положении.

Пойти на риск и убить Джона Бретона, когда лейтенант Конвери, возможно, кружит по соседним улицам, ожидая дальнейшего, он не мог.

Однако не мог он и оставить Джона Бретона в живых, после того, что произошло. А времени искать выхода из этой дилеммы почти не было.

Прошло несколько десятилетий с тех пор, как генерал Теодор Эбрем в последний раз побывал на поле сражения, однако он постоянно ощущал, что обитает на эфемерной ничьей земле, разделяющей две военные машины, грознее которых не знавала кровавая история человечества.

Не выпадало часа, минуты, даже секунды, когда бы он со всей ответственностью не сознавал, что является жизненно важным компонентом передней линии обороны своей родины. В случае кульминационного столкновения от него не потребовали бы нажимать на кнопки — орудия его ремесла были бумажными, а не стальными. Тем не менее он был воином, ибо бремя ответственности за техническую готовность мог выдержать только патриот и герой.

Кошмарное существование генерала Эбрема осложнялось еще и фактом, что ему приходилось иметь дело с двумя совершенно разными полчищами врагов.

Во-первых, нация, против которой его народу, возможно, когда-нибудь придется взяться за оружие; а во-вторых, его собственные ракеты, а также ученые и техники, которые создавали их и держали в состоянии боевой готовности. Иссеченный шрамами богатырь, предназначенный природой сражаться мечом и булавой, он не имел вкуса к войне машин, и еще меньше — к бесконечному ожиданию, ее единственной альтернативе. Насколько это было возможно, он избегал лично посещать подземные базы — слишком часто семь из восьми ракет страдали от каких-то неполадок в их невообразимо сложных внутренностях, а обслуживающий персонал не желал считаться с тем, что эти «мелкие неполадки», устранение дефектов и последующие испытания снижали ударную мощь их родины до малой ее номинальной величины.

Эбрем не понимал, почему баллистическая ракета обязательно должна состоять из миллиона деталей, и уж вовсе не мог постигнуть математику надежности, согласно которой соединение такого количества индивидуально безупречных компонентов неизменно создает капризное, непредсказуемое целое, чья эффективность колеблется от минуты к минуте. За годы пребывания на своем посту он проникся жгучей неприязнью к ученым и инженерам, кому он был обязан всеми минусами своего положения, и не упускал случая проявить ее.

Он посмотрел на часы. Доктор Раш, старший научный консультант министерства обороны, позвонил, прося принять его, и должен был вот-вот приехать. При мысли, что ему в конце рабочего дня придется терпеть жиденький голосок этого карлика, его наставительный тон, нервы генерала Эбрема, и без того натянутые, зазвенели как провода в бурю. Когда он услышал, что наружная дверь его кабинета открылась, он хмуро наклонился над столом, готовый размозжить ученого силой своей ненависти.

— Добрый день, генерал, — сказал доктор Раш, входя. — Очень любезно с вашей стороны принять меня почти без предупреждения.

— Добрый день. — Эбрем впился взглядом в Раша, недоумевая, что могло случиться. Глаза коротышки ученого горели странным огнем — то ли от страха, то ли от облегчения, то ли от торжества. — Что нового?

— Я не совсем представляю, как вам объяснить, генерал.

Внезапно Эбрем понял, что Раш злорадствует, и его депрессия усилилась. Наверняка они обнаружили какой-нибудь конструктивный просчет — например, в насосе или каком-нибудь крохотном клапане — и потребуют немедленно произвести модификацию на всех установках.

— Надеюсь, вы сумеете все-таки изложить цель вашего прихода, — мрачно сказал Эбрем. — Иначе он утрачивает смысл.

Худое лицо Раша нервно задергалось.

— Дело не в моем умении излагать, а в вашем умении понимать. — Даже в ярости Раш выражался с педантичной наставительностью.

— Так упростите до моего уровня, — огрызнулся Эбрем.

— Ну, хорошо. Полагаю, вы замечали метеорный дождь, который длится уже порядочное время.

— Красивое зрелище, — ответил Эбрем с насмешкой. — И вы пришли обсуждать его со мной.

— Косвенным образом. Вы знаете, чем вызван этот беспрецедентный ливень?

— Если и знал, то забыл. У меня нет времени на научные пустяки.

— В таком случае я вам напомню. — К Рашу вернулось самообладание, и почему-то это встревожило генерала. — Вне всяких сомнений сила тяготения слабеет. Прежде Земля двигалась по орбите, которую уже давно очистила от космического мусора, но с изменением константы тяготения орбита снова захламляется — отчасти в результате смещения самой планеты, но, главным образом, оттого, что воздействие на малые тела, видимо заметнее. Метеорные дожди — это зримое доказательство, что сила тяготения…

— Тяготение! Тяготение! — взорвался Эбрем. — Мне-то какое дело до вашего тяготения?!

— Большое, генерал. — Раш позволил себе улыбнуться сжатыми губами. — Сила тяготения — одна из констант в расчетах, которые производятся компьютерами в ваших ракетах, чтобы обеспечить точное попадание в цель. А теперь эта константа уже не константа.

— Вы хотите сказать… — Эбрем умолк, осознав всю чудовищность этих слов.

— Да, генерал. Ракеты не будут точно поражать избранную цель.

— Но ведь вы же можете сделать допуск на ваше тяготение!

— Конечно. Но это потребует времени. Ослабление прогрессирует и…

— Сколько?

Раш небрежно пожал плечами.

— Месяцев шесть. Это зависит от очень многого.

— Но я же оказываюсь в невозможном положении. Что скажет президент?

— Не решусь высказать предположение, генерал, но у вас у всех есть одно утешение.

— Какое же?

— Все государства в мире столкнулись с этой же проблемой. Вы тревожитесь из-за какой-то горсти ракет ближнего действия, так подумайте, каково сейчас русским, американцам и прочим? — Раш говорил теперь с мечтательно-философской небрежностью, которая разъярила Эбрема.

— Ну, а вы, доктор Раш? — сказал он. — Разве вы сами не тревожитесь?

— Тревожусь, генерал? — Раш посмотрел в окно, где пустыня плавилась в нарастающей жаре. — Если у вас найдется время послушать, я объясню вам, как научные пустяки — ваше выражение, генерал — определят будущей человечества.

Он заговорил жиденьким монотонным странно печальным голосом.

И слушая, генерал Эбрем впервые по-настоящему понял, что такое страх…

На Риджуэй-стрит в любую ясную ночь на верхнем этаже самого высокого дома можно было увидеть открытое окно. Особенно, если светила луна.

Припоздавшие прохожие иногда замечали в черном прямоугольнике бледное движущееся пятно и соображали, что за ними опять подглядывает Уилли Льюкас. А прыщавое обросшее каким-то пухом лицо Уилли искажала паника, и он отпрыгивал от окна, боясь, что его увидят.