Аврелий Симмах появляется из дверей, оглядываясь через плечо, как будто его прервали прямо посередине разговора. Он низкоросл, коренаст и ходит, опираясь на палку. Он почти полностью лыс, правда, редкие пряди седых волос заложены за уши. На нем просторная тога. Должно быть, Аврелий собирался куда-то пойти, хотя, если сказать по правде, в своей тоге он являет собой ходячий анахронизм. Впрочем, у него волевой подбородок, а глаза, буравящие меня, ясны и прозрачны как драгоценные камни.

Мы обмениваемся любезностями и присматриваемся друг к другу. Я подозреваю, что в его глазах я всего лишь выслужившийся до высоких чинов солдат, который незаслуженно возвысился благодаря милости великого человека. Он же, по всей видимости, думает, что в моих глазах являет собой осколок того порядка, который отошел в прошлое еще сто лет назад. В известной степени, мы с ним оба правы. Но ни он, ни я не прожили бы так долго, не умей мы смотреть на вещи широко.

– Ты был сегодня в Египетской библиотеке? – спрашиваю я. Он царапает палкой землю, оставляя в пыли змеящийся след.

– Был.

– С какой целью?

– Читал книги. – Он поднимает кустистую седую бровь, как будто хочет сказать: я ожидал от тебя большего.

– Кого же ты читал? Может быть, Иерокла?

– Не сегодня. Других. Сенеку. К нему я всегда возвращаюсь. Так же, как и к Марку Аврелию. Они обращаются к людям нашего возраста.

Его лицо напоминает маску. Так же, как и мое. Его палка чертит в пыли какие-то линии.

– И что же они говорят? – спрашиваю я.

– Как глупо удивляться вещам, которые происходят вокруг.

Палка останавливается.

– Представь себе то, что я видел в своей жизни. Гражданские войны и мир. Иногда один император, иногда сразу несколько, иногда ни одного. Причудливый культ, осуждаемый одним императором, возрождается другим, императором-триумфатором. Все меняется… даже боги.

Неужели он думает, что перед ним семнадцатилетний мальчишка? Я знаю все эти уловки и не допущу, чтобы он отвлек меня от сути, изображая из себя глубокого старца.

– Сегодня в библиотеке умер один человек.

Его лицо даже не дрогнуло.

– Александр из Кирены. Ты знал его? – продолжаю я.

– Он был другом императора. Одно только это делает его достойным известности.

Меня восхищает двусмысленность его слов. Одно только это или же есть что-то другое? Мы оба знаем, какие вещи он может говорить обо мне за моей спиной.

– Ты видел его там?

– Библиотека – не общественные бани. Я не ищу там общества.

– Когда ты ушел из библиотеки?

– Когда от моего стола удалилось солнце. – Симмах проводит рукой по глазам. – Мое зрение уже не такое острое, как когда-то.

– Уходя, ты знал, что Александр мертв?

– Конечно, нет. Иначе я бы там задержался.

– Чтобы посмотреть, что произошло?

– Чтобы не выглядеть виновным.

Пауза. Взгляд на рыбу в бассейне, застывшую в неподвижности, как и отражения в воде. Дом Симмаха находится рядом с Виа Мези, главной дорогой Константинополя, однако стены в нем толстые и хорошо защищают от уличного шума. Я слышу, как в комнатах слуги доливают масло в светильники, как ставят на столы посуду. День клонится к вечеру. Солнце повисло уже так низко, что заглядывает под край портика, заливая фрески и статуи жидким золотом. Мой взгляд скользит по ним и останавливается.

– Кто это?

Я делаю два шага к бюсту, привлекшему мое внимание, но голос Симмаха опережает меня.

– Иерокл.

Неужели я слышу удивление в его голосе? Или он ожидал, что я его замечу?

– Ты читал его? – спрашивает он. – Тебе следовало бы его почитать. Иерокл не был другом новых религий. Насколько мне известно, так же как и ты.

Я невнятно повторяю старую банальность Константина.

– Каждый человек должен быть свободен в выборе религии и может молиться тем богам, какие ему нравятся.

– Наверно, поэтому ты и впал в немилость у императора, – поддразнивает меня Симмах. Я не поддаюсь на провокацию. Он должен знать, что это не так, но тем не менее продолжает в том же духе: – Говорят, что теперь тебя можно увидеть во дворце не так часто, как раньше.

Я вежливо перевожу разговор.

– В библиотеке был бюст Иерокла. Кто-то разбил им голову Александру.

Новая пауза. Наши взгляды пересекаются.

– Неужели Константин сделал тебя своим караульным? Ловцом воров, который затаскивает добрых людей в канаву? – Его голос звучит ровно, но лицо искажено гримасой гнева. – Наказание за необоснованные обвинения весьма сурово, Гай Валерий. Пусть даже за твоей спиной стоит сам император, я сомневаюсь, что ты вправе бросаться ими.

– Все знают о твоем отношении к христианам.

В дальнем конце сада, возле двери, я замечаю небольшое святилище, ларарий, где он поклоняется домашним богам. В наши дни лары[6] не в таком почете, как раньше. Во многих домах их убрали подальше от чужих глаз, в какую-нибудь заднюю комнату, где на них можно не обращать внимания.

– Каждый человек должен быть свободен в выборе религии. – Он буквально выплевывает эти слова мне в лицо, едва ли не подпрыгивая при этом. Я пристально гляжу на него. Гнев слишком естественен – такое не сыграешь, в моем возрасте я прекрасно понимаю такие вещи. Но это вовсе не значит, что он не способен обуздывать гнев.

– Свободен до тех пор, пока это идет во благо обществу.

Симмах ударяет палкой о землю.

– Если ты хочешь обвинить меня в убийстве, то так и скажи! Скажи или убирайся вон из моего дома!

Однако в этот самый момент через дверь к ларарию подходит еще один актер, новый участник драмы. Должно быть, он старше меня годами, однако его повадки – юношеская грация и беззаботность – придают ему моложавость. Его лицо сохранило правильные черты. На волосах нет снега седины, улыбку отличает непринужденность. Он жует фигу, затем, проходя мимо бассейна, бросает кожуру в воду. Я в первый раз замечаю, как рыба приходит в движение.

Симмах заставляет себя побороть гнев.

– Это Гай Валерий, – представляет он меня. – А это мой друг, Публий Оптациан Порфирий.

Я никак не ожидал услышать это имя. Тем более что сегодня я слышу его не в первый раз. Оно значится в моем списке.

– Ты был сегодня в Египетской библиотеке?

Я стараюсь задать свой вопрос как можно более бесстрастным тоном, однако у Порфирия, похоже, достаточно хороший музыкальный слух, чтобы уловить нотку подозрения.

Он вопросительно смотрит в мою сторону.

– Разве это преступление?

– Там был убит человек, – поясняет Симмах, сопровождая эти слова тяжелым взглядом. Что в нем читается – предостережение?

Похоже, Порфирий этого не замечает. Он смеется, как будто старик отпустил забавную шутку. Заметив, что мы не поддержали его смех, он умолкает и поочередно смотрит на нас.

– Но я тоже там был! – с нажимом восклицает он. – И ничего не слышал.

– Что ты там делал?

– Приходил встретиться с Александром из Кирены.

Я жду, когда он почувствует на себе мой пристальный взгляд. Долго ждать не приходится.

– Нет!

Порфирий явно растерян. Он отшатывается от меня, как будто сам получил удар. Затем вскидывает руки. Каждое его движение нарочитое, преувеличенное, как у актера на сцене. Но даже если Порфирий и актер, видно, что он искренне опечален.

– Ему разбили голову, – добавляет Симмах.

Жизнь как будто тотчас покинула Порфирия. Он садится на край бассейна и прячет лицо в ладонях.

– Он был жив и здоров, когда мы с ним расстались.

– Почему ты там был?

– Август приказал ему написать какую-то хронику. Я дважды служил префектом Рима, может, вы помните? Он хотел проверить некоторые факты, касающиеся моей службы.

– Какие именно?

– Его интересовали памятники, которые воздвиг Константин. Арка, которую Сенат построил в его честь. Незначительные подробности.

– Он был чем-то напуган? Может, что-то указывало на его беспокойство?