Вот немцы бросились в атаку. Наши взводные подали команду «огонь». Грянул залп винтовок, затарахтели по всему участку легкие пулеметы, в сторону наступавших полетели сотни гранат. Справа от первого батальона застрочили десятки тяжелых пулеметов команды Быховского.

Немцы были ошеломлены. В ходах сообщения, куда они проникли, образовалась пробка. Выбраться наверх нельзя, их ожидала верная смерть от огня наших снайперов. Оставляя убитых и раненых, немцы бросились назад к каналу. Очутившись за полосой, поражаемой ручными гранатами, они остановились.

В этот момент из сотен орудий ударила французская артиллерия. Снаряды ложились по обе стороны канала. Немцы попали в смертельную ловушку. Те, кто бросился к русским окопам, падали, сраженные пулеметным и ружейным огнем, а те, кто отступал, гибли от артиллерийских снарядов.

Наш батальон вновь занял окопы на берегу канала. Продвигаться дальше не решались. Начальства не было. Рассчитывать на поддержку второго батальона нельзя, – он сильно потрепан. Связь с третьим батальоном была потеряна.

Поведение начальства казалось по меньшей моей странным. «Почему с нами нет ни одного штаб-офицера? – задавали вопрос солдаты. – Где этот подполковник Петров, назначенный нашим батальонным командиром?»

С десяти часов вечера на участке установилась тишина. Артиллерия с обеих сторон молчала, не было пулеметной и ружейной стрельбы. Воду в канале брали свободно. Наш артельщик Харлашка сумел доставить нам на переднюю линию вино и обед, за что мы были ему очень благодарны. Маленькая доза вина и несколько ложек теплого супа подбодрили нас, и на душе стало немного веселей.

С двух часов немцы начали изредка посылать в нашу сторону снаряды. Я сидел в новом окопе около кавала рядом с солдатом своего отделения Горчаковым. Горчаков раньше был рабочим Тульского завода. Солдаты любили его и называли Василием Михайловичем. Он любил петь и часто напевал вполголоса.

Ночь была холодная. Василия Михайловича пробирала дрожь. Я отдал ему свою палатку. Укрывшись ею и осторожно, чтобы немцы не заметили огня, покурив со мной, Василий Михайлович потихоньку, как и всегда, замурлыкал. Он пел, я слушал. Иногда мы перекидывались несколькими словами о погибших товарищах, потом Василий Михайлович снова мурлыкал.

Так прошло около часа. Вдруг возле нашего окопа разорвался тяжелый снаряд. Осколки с визгом полетели в разные стороны. Мы оба плотно прижались к стенке. Минуту спустя, я сказал Горчакову:

– Ну, Василий Михайлович, вставай, пока благополучно.

Горчаков не отозвался. Я бросился к нему и, схватив за плечи, начал трясти. Он был мертв. Осколок снаряда перебил ему шею.

Забыв всякую предосторожность, я плакал навзрыд. Мой плач услыхал младший унтер-унтер-офицерОченин. Он подошел ко мне и, увидев мертвого Василия Михайловича, тяжело вздохнул. Мы зарыли его тело в неглубокой яме рядом с окопом.

На рассвете немцы усилили артиллерийский огонь. Мы вынуждены были отступить и укрыться в землянках.

Французская артиллерия стала громить форт Бремон. В ясном небе кружило несколько аэропланов. Немцы возобновили атаки. Ночью нас сменила бригада альпийских стрелков.

В ротах осталось по тридцать – сорок человек. Люди были сильно изнурены трехдневным боем, бессонными ночами и отсутствием питания. Оборванные, грязные, еле волоча ноги, мы плелись в тыл. У каждого из нас было что-либо немецкое: винтовка, карабин, брезентовый или из тюленевой кожи ранец, маузер, револьверы других систем, отнятые у пленных офицеров.

Я отобрал у немецкого полковника парабеллум с сотней патронов. У него, между прочим, были обнаружены открытки с карикатурами на царя Николая Романова. На одной открытке царь был изображен в лаптях, в грубых деревенских самотканных штанах и рубахе с многочисленными разноцветными заплатами; он сидел верхом на заморенном осле, держал подмышкой маленький артиллерийский снаряд; из карманов его штанов и из-за пазухи торчали запечатанные сургучом бутылки с водкой. На другой открытке Николай, в том же костюме, изображался стоящим против японского императора и принимающим от него одну единственную винтовку. Подобных карикатур было несколько, и мы немало посмеялись, разглядывая их.

Пройдя от фронта километров пятнадцать, мы остановились в небольшой деревне. Пообедав у походных кухонь и немного отдохнув, пошли дальше, в глубокий тыл. Ночью прибыли в деревню, находившуюся километрах в тридцати от передовой линии.

Солдаты с возмущением говорили о поведении начальства. Оказалось, что и в других частях многие офицеры участия в бою не принимали. Похоже было, что в свое время при комплектовании офицерского состава наших полков брали во внимание не храбрость и смелость, не военные таланты, а холопскую преданность престолу, «благородное» происхождение, способность держать солдат в ежовых рукавицах.

К началу нашего наступления командир бригады генерал Лохвицкий находился на возвышенности, километрах в семи- восьми от передних линий. Вместе с ним были командир первого полка генерал Нечеволодов и командир нашего второго полка Дьяконов. Здесь обосновались штабы полков и бригады. С возвышенности прекрасно были видны и форт Бремон, и деревня Курси, и весь участок фронта, по которому русские полки должны были наступать.

Когда было получено донесение, что второй полк выбил немцев из занимаемых ими двух передних линий против форта Бремон, а первый полк занял деревню Курси, – генеральская свита отправилась в землянку, где помещался штаб нашего полка. Начальство решило «отметить» удачный день.

Три дня держались полки на занятых ими немецких позициях. Три дня кутили старшие офицеры. И только перед сменой русских частей французскими офицеры оставили землянку и выехали в Париж продолжать «пожинать лавры победы над врагом». Исполнять обязанности командира нашего полка вместо Дьяконова остался подполковник Готуа. Этот офицер не участвовал в попойке у Лохвицкого. Во все время боя он не смыкал глаз, руководя действиями своего батальона, и сам лично неоднократно брал немцев под обстрел из легкого пулемета «Льюис», который он носил за спиной.

Через десять дней стоянки в деревне, в которую мы прибыли после боев у форта Бремон, нас перевели в более глубокий тыл. Здесь нам выдали новое обмундирование. На всех гимнастерках, брюках, шинелях и подошвах хромовых сапог стояло клеймо «Лондон».

Вылечившиеся солдаты начали возвращаться из лазаретов. Из запасного батальона что находился в Майлли, пришло пополнение. Но занятий в ротах производить было некому. Большинство офицеров отсутствовало.

Возобновились разговоры о революции в России. Видя, что от солдат правды дольше не скроешь, начальство огласило приказ, в котором сухо и казенно было сказано о февральском перевороте и объявлялось, что начальников теперь надо называть по-новому: господин генерал, господин полковник и так далее.

Солдаты немедленно организовали ротные, полковые и отрядный (бригадный) комитеты. Начались солдатские собрания. Начальству был предъявлен целый ряд претензий.

Вернувшиеся из лазаретов рассказывали, что там их плохо лечили, плохо обращались с ними. Людей, еще не вылечившихся, заставляли колоть дрова, в то время как раненые французские солдаты, вполне поправившиеся, не работали, отдыхали. Под нажимом солдат для проверки этих фактов были созданы комиссии из врачей, фельдшеров и солдат. Эти комиссии полностью подтвердили жалобы, и меры были приняты.

В конце апреля вернулось большинство раненых. А старших офицеров все еще не было. Не было и командира полка Дьяконова, командира первого батальона Иванова и командира первой роты Юрьева-Пековца. Они продолжали «лечиться» в Париже. Большинство младших офицеров не считало нужным присутствовать на солдатских собраниях.

Наконец приехал полковник Иванов. Он вступил во временное командование полком вместо подполковника Готуа, который получил действительно заслуженный отдых.