никакого, умела читать и неграмотно писать. В то время положение женщины было такое
тяжелое, что получить какую-нибудь работу с такими данными было невозможно, надо
было выходить замуж. Кроме отца у нее был еще претендент на руку и сердце – инспектор
Гатчинского института, тоже вдовец с двумя детьми Ф.А. Витберг. Он был интересный, очень моложавый и симпатичный, очевидно, сын знаменитого архитектора, строителя
Храма Спасителя в Москве, о котором так много пишет Герцен в «Былом и думах».
Впоследствии он был инспектором Николаевской половины Смольного института. Лысый, слегка рябой, отец, очевидно, взял верх в этом соперничестве не своими внешними, а
скорее внутренними данными. Человек большой культуры, живой, остроумный,
интересный собеседник, он был всегда и везде душой общества. При взвешивании данных
двух претендентов, очевидно, бралось в расчет еще одно обстоятельство – отец
выплачивал своим братьям и сестрам их доли за небольшое родовое имение в
Могилевской губернии, так что (в будущем) ей предстояло быть помещицей.
Не знаю, откуда у нас, детей, были такие сведения о сватовстве отца, но его победа над
Витбергом трактовалась в очень упрощенном виде. На вопрос отца, согласна ли Елена
Георгиевна быть его женой, она ответила, что ей уже сделал предложение Витберг, и она
не знает, на ком остановиться. На это отец заявил ей: «Решайте сейчас. Если вы будете
колебаться, я выброшу Витберга в окно». Она испугалась и согласилась.
Со вступлением в нашу семью нового члена семьи – Елены Георгиевны– кончается мое
младенчество, и начинается детство.
Гатчина, в которой прошло мое детство, в восьмидесятых годах представляла собой очень
тихий, чистенький провинциальный городок, скорей даже просто дачное место. Население
группировалось вокруг трех центров – Дворца, Николаевского Сиротского института и
23й артиллерийской бригады. Это были отдельные замкнутые группы, как бы касты.
Весь городок состоял из деревянных одноэтажных домиков с садами. Летом очень многие
из жителей переселялись в окрестные деревни, отдавая в наем дачникам свои квартиры.
Так делали и мои родители.
В своей родной Гатчине я прожила почти безвыездно 17 лет. Избалованная чистым
воздухом этого благословенного городка, белоснежного зимой и утопающего в зелени
летом, я задыхалась в Петербурге в редкие свои туда выезды. С тоской смотрела я на
всегда серое небо, с ужасом ощущала вокруг себя грохот и трескотню большого города.
«Как люди могут здесь жить?» – задавала я себе вопрос и всей душой стремилась
вернуться в свои тихие пенаты. Особенно я любила улицу-аллею, ведущую от
Варшавского вокзала через весь город, и наш садик с его ранними душистыми почками на
серебристых тополях.
Второй брак моего отца, несомненно, отразился благоприятно на нашем детском быте. В
доме наладилась организованная жизнь. Первый год нашей жизни с мачехой можно
назвать «медовым». Дети, изголодавшиеся по ласке и вниманию, как-то сразу прониклись
обожанием к молодой, красивой, ласковой женщине. Мягкая по природе, она была
растрогана затопившею ее нашей привязанностью. Наш любимый час был
послеобеденный, когда отец укладывался на полтора часа в постель, а Елена Георгиевна
ложилась в кабинете на диван и была в полном нашем распоряжении. Мои обязанности
были обувать и разувать ее, массировать ей виски – она страдала головными болями.
Младший брат Виктор, сразу сделавшийся ее любимцем, влезал к ней за спину. Старшие
два брата садились на диван у ног и занимали ее разговорами. Беседа велась шопотом из
боязни разбудить отца и потому казалась особенно задушевной.
Перемена моей жизни была особенно значительной. Из уличной девчонки я превратилась
в «барышню», и, когда через полтора года я поступила в гимназию, горничная провожала
и встречала меня. На всю жизнь я осталась благодарна моей мачехе за то, что она научила
меня работать. С шести лет я под ее руководством шила, чинила, штопала, вышивала, и
все это проделывала c превеликим удовольствием.
Неприятной переменой в этот период жизни я считаю потерю своей собственной кровати.
Детская сделалась «комнатой мальчиков», а я начала свое странствование на диванах в
комнатах общего пользования. Оно продолжалось с короткими перерывами в течение
15 лет, до замужества. С тех пор я поняла, что своя кровать – это великая вещь, ей
передается что-то от индивидуальности хозяина, это его друг, его дом. Диваны, высокие, низкие, со спинками, без спинок, клеенчатые и кретоновые, с клопами и без клопов
мерещутся мне, определяя каждый отдельный этап моей жизни. Английский писатель
Deeping . подтверждает мою мысль, говоря: «Единственное в мире несомненно: дружественная концепция – это комфортабельная постель. Она вас приняла, дала вам
тепло и защиту. Смягченный, вы заснули, забыли». Пренеприятная вещь случилась со
мной тотчас же по моем выселении из детской, на низеньком диване в столовой. Я
проснулась ночью от ощущения бегающего по мне живого существа, я закричала диким
голосом. Прибежала прислуга, отряхнула одеяло и недовольно проворчала, что мне это
приснилось. Я не поверила ей, и так как светало, я оделась и села работать в комнате
мальчиков. Не прошло и полчаса, как мне показалось, что у меня в кармане шевелится что-
то, и дом огласился новыми воплями. На этот раз мачеха, узнав, в чем дело, сжалилась
надо мной и взяла меня на свою кровать, где я моментально крепко уснула.
На следующий день Елена Георгиевна сказала, что отец разрешил мне спать на диване в
кабинете. На ночь около дивана ставили ширму. По приказанию отца, мы, дети, всегда
ложились в половине десятого. Но какой это был сон, когда рядом горела лампа, отец
сидел за работой, курил, кашлял, сморкался. В 12 часов он проделывал обычную свою
вечернюю гимнастику, и громко отсчитывал: раз-два-три-четыре, раз-два-три-четыре. Я
знала, что сейчас настанет блаженная тишина и темнота. Но тут часто от нервного
переутомления мной овладевала бессонница. Еще хуже бывало, когда родители уходили на
обычные субботние вечеринки. Кабинет был расположен рядом с гостинои и столовой,
окна его выходили в сад. Кухня и комната мальчиков помещалась в конце, на другой
половине дома. Ближе других комнат к кабинету была спальная родителей. И вот стоило
мне только улечься на свой неуютный диван и почувствовав свое полное одиночество –
кричи, не кричи, никто не услышит, – как страхи начинали овладевать мною. Чудилось, что кто-то ходит, стонет, стучит в окно. Я садилась, мне казалось так менее страшно, и с
нетерпением ожидала возвращения родителей.
С годами эти детские ночные страхи прошли бесследно, но бессонница осталась – этот
крест я пронесла через всю жизнь.
Еще совсем ребенком мне пришлось на собственном опыте убедиться, как иногда
ожидание большой радости дает в результате только неприятности. Вскоре после свадьбы, отец решил поехать с мачехой погостить на дачу к инженеру Борейше, своему
двоюродному брату. У того была дочь моего возраста, решили взять меня. Я была в
восторге и с нетерпением ждала дня отъезда. Дача была в Новгородской губернии, ехали
всего несколько часов. Приехали к вечеру. Подъезжая к дому, обнаружили, что я больна.
На следующий день доктор поставил диагноз – брюшной тиф. Как зеницу ока, оберегали
Марусю, единственную дочь и наследницу громадного состояния. Легко можно себе
представить ужас хозяев и огорчение моих родителей. Меня изолировали, положили около
меня какие-то игрушки и совершенно забросили. Несколько раз в день меня навещала
прислуга. Однажды она принесла мне стакан только что вскипевшего молока и ушла. Была
