делом, и отпустили.
В это время Николай Арнольдович вместе с частью ГАУ перебрался в Москву, где и
пробыл почти год. Отъездом его завершился тяжелый период наших отношений. Мы оба
прошли через большие страдания. Сохранив на всю жизнь взаимное уважение и дружбу, мы закрепили свободу для каждого из нас на раздельную личную жизнь.
Николай Арнольдович воспользовался свободой значительно раньше меня, он нашел себе
новую жену в лице хорошего человека – Софии Петровны Кучиной, с которой и прожил
двадцать лет, причем первые десять лет с 1921 по 1931 год мы с ним и детьми продолжали
нашу общую семейную жизнь.
45
В трудные минуты жизни у меня всегда оказывалось достаточно мужества и сил для
борьбы. А борьба в то время была не на жизнь, а на смерть.
В 1920 году по желанию детей мы перебрались с первого этажа в большую квартиру в
восемь комнат на третий этаж того же дома. Такая большая квартира дала нам всем
возможность устроиться очень удобно. И пока Николай Арнольдович, выйдя в отставку, не
потерял права на эту прекрасную квартиру военного ведомства, мы продолжали жить все
вместе.
Возвращаюсь к нашим булочкам. Раз как-то нас предупредили, что к нам придут с
обыском. Мы разнесли запасы муки по знакомым, целую неделю не пекли, ожидая гостей.
Особенно тревожно было ночью. Но все обошлось благополучно, никто не пришел, и все
пошло по-старому.
Каждый шаг няниной геройской работы требовал неустанного внимания и управления.
Она, например, никогда не могла понять, что, если мука дорожает – а она дорожала все
время – то и булочки надо продавать дороже. Каждый такой случай она рассматривала с
точки зрения покупателя, жалела его, скандалила и уверяла, что такие дорогие булочки
никто не будет покупать. «Тогда мы прекратим это дело и придумаем что-нибудь другое»,
– говорила я.
Это тоже была борьба. Меня очень утомляло и раздражало ее упрямство и неспособность
понять азбуку торгового дела.
Нянины булочки славились во всем районе. У нас появились покупатели, которые сами в
определенный час приходили за булочками. Между ними был известный художник
Эберлинг, живший напротив нас. Он обычно приходил за булочками утром, когда я была
на работе, мы с ним не встречались. Художник видел моих дочерей и высказывал няне
восхищение их наружностью. Как-то летом он просил меня через няню разрешить Олечке
позировать ему в какой-то его картине из греческой жизни. «Старшая ваша барышня
красивее, но мне для моей картины нужна вторая», – сказал он няне. Предложение было
очень лестное, но через несколько дней я уезжала в служебную командировку в Гдов и, разумеется, брала с собой девочек. До отъезда мы с Олечкой один раз были у художника, по его приглашению. Затем мы уехали, и тем дело и кончилось.
Я считаю, что в этот тяжелый период нашей жизни, когда кругом люди умирали голодной
смертью, наша няня вела себя геройски. У нас всегда был какой-то обед, сделанный на
заработанные няней деньги. Кроме булочек она делала очень вкусные меренги и тоже
продавала или меняла их на улице.
В это время я не была единичным явлением, пробуя свои силы на новом поприще
торговли. Многие интеллигенты, выбитые из строя жизни, доставали какими-то путями
разрешения на открытие ресторанов и кафе. Но не хватало навыков, уменья организовать и
вести торговое предприятие. Да и время было трудное. Все эти учреждения возникали и
лопались, как мыльные пузыри.
В одно из таких маленьких кафе на Кирочной, как раз напротив Воскресенского
проспекта, я и обратилась с предложением поставлять ежедневно свежие меренги. Хозяин, бывший полковник и его жена, изящная дама, стоявшие за прилавком, согласились.
Недели через две полковник спросил меня, не хочу ли я взять на себя полностью ведение
кафе. При этом поставил условием, что его семья будет поставлять нам ежедневно свои
изделия. Моим девочкам очень понравилась мысль иметь свое кафе, и они уговорили меня
согласиться. Но очень скоро мы поняли, что это дело хлопотливое и невыгодное. Дочери
мои учились, я служила, и нам приходилось оплачивать человека для постоянного
прибывания за прилавком. Место было не бойкое, торговля шла плохо. Хитрый полковник
оказался в выгодном положении. Мы были обязаны ежедневно брать и оплачивать его
товар, а его неохотно покупали, и он нам был не нужен. Кроме того, это дело было
рискованное и даже опасное в то неустановившееся время.
Однажды вечером мы отпустили нашу продавщицу и остались втроем, я и две старшие
дочери. Было поздно, надо было запирать кафе и идти домой. Только что мы закрыли
дверь на улицу, как к еще освещенному кафе подошла группа сильно подвыпивших
молодых шалопаев и стала стучаться, прося впустить их. Хорошо, что моя старшая дочь
Наташа быстро догадалась запереть вторую дверь на двор. Постучав в одну дверь,
хулиганы нашли вторую и стали ломиться в нее. Помнится, мы потушили свет и сидели
тихонько в темноте, порядком перетрусив. Все обошлось благополучно. Хозяин кафе был
взбешен, когда я вернула ему ключи от кафе и категорически отказалась вести торговлю.
Он был рад, что нашел дураков, и думал прибрать нас к рукам всерьез и надолго.
Полковник скандалил, старался уверить меня, что, разрывая наше соглашение, я поступаю
нечестно. Странные были у него представления о честности.
Немного спустя мои старшие дочери работали продавщицами в ресторане того же типа, открытого на Невском группой интеллигентов. Но и он просуществовал не больше месяца.
Разумеется, ни нянины булочки, ни пирожные не включались в нашей питание. Мы ели
конину, лепешки из кофейной гущи. Хлеб доставали с трудом и в очень ограниченном и
количестве.
Вспоминается сочельник 1918 года, мои именины. У нас были гости. Мой кузен
Всеволод Исидорович с женой, вскоре покинувшие Петербург, и Наташина подруга по
гимназии, где они пробыли вместе два года – Лида Павлова. Эта семнадцатилетняя
девочка была дочерью хозяина знаменитого тогда «Зала Павловой» на Троицкой . В
1918 году она была ученицей балетной школы. Окончив ее в первые годы революции, она
вышла замуж и вместе с мужем эмигрировала в Париж, где у нее были родственники
матери-француженки. Там ее ждало даже небольшое наследство, доходы с маленькой
табачной лавочки. Она была некрасивая, но очень изящная. Думается, что в Париже ей, как ученице лучшей в мире балетной школы, был обеспечен большой артистический
успех.
45
В трудные минуты жизни у меня всегда оказывалось достаточно мужества и сил для
борьбы. А борьба в то время была не на жизнь, а на смерть.
В 1920 году по желанию детей мы перебрались с первого этажа в большую квартиру в
восемь комнат на третий этаж того же дома. Такая большая квартира дала нам всем
возможность устроиться очень удобно. И пока Николай Арнольдович, выйдя в отставку, не
потерял права на эту прекрасную квартиру военного ведомства, мы продолжали жить все
вместе.
Возвращаюсь к нашим булочкам. Раз как-то нас предупредили, что к нам придут с
обыском. Мы разнесли запасы муки по знакомым, целую неделю не пекли, ожидая гостей.
Особенно тревожно было ночью. Но все обошлось благополучно, никто не пришел, и все
пошло по-старому.
Каждый шаг няниной геройской работы требовал неустанного внимания и управления.
Она, например, никогда не могла понять, что, если мука дорожает – а она дорожала все
время – то и булочки надо продавать дороже. Каждый такой случай она рассматривала с
точки зрения покупателя, жалела его, скандалила и уверяла, что такие дорогие булочки
никто не будет покупать. «Тогда мы прекратим это дело и придумаем что-нибудь другое»,
