Терпиловским, в семье которых я провела чудесных два дня в новом положении невесты.
Воображаю, как тетя Анжелика ругала меня. Ни ее, ни отца Леночки я никогда больше не
видала. Осенью, когда я приехала в Олиту как новый член бригадной семьи, ни Бойе, ни
Терпиловских там не было. Наши с Леночкой отношения оборвались и никогда не
возобновились. Какая-то стена разделила нас. В 1904 году, когда Николай Арнольдович
воевал на Дальнем Востоке, она разыскала и однажды посетила меня. Я была в
Петербурге, у меня было двое детей. Старшей дочери Наташе, очень похожей на отца, было четыре года. Свидание получилось натянутое и больше не повторялось. В день моей
свадьбы Володя Бойе поздравил меня дерзкой телеграммой: «Не поздравляю вас,
поздравляю Николая Арнольдовича». Приблизительно в 1929 г., через тридцать лет после
моего замужества, он разыскал меня. Давно женатый, отец взрослого сына, постаревший, беззубый. Рассказал о Леночке, что она была замужем за ветеринарным врачем и рано
умерла, оставив четырех маленьких детей.
29
При возвращении в Петербург у меня была интересная встреча, которой в то время я не
придала никакого значения, а потом, через десять лет, как я вспоминала и переживала ее!
На вокзале я дала Николаю Арнольдовичу свой кошелек и просила взять билет третьего
класса. Он взял место во втором классе, вернув в неприкосновенности мои финансы.
Неизбалованную в жизни, меня очень тронула такая забота и нежное внимание.
Расстались мы ненадолго, через месяц Николай Арнольдович должен был приехать на
неделю в Петербург. Войдя в купе, я села у окна и погрузилась в чтение английского
романа. Против меня два молодых человека разговаривали по-английски. Ночью один из
них вышел, а утром, когда я взяла книгу и заняла свое место у окна, второй сидел рядом со
мной. На вид ему казалось лет тридцать. Он был высокого роста с интересным лицом
русского интеллигента. Незаметно мы разговорились и провели вместе чудесный,
незабываемый день. Среднюю школу он окончил в Англии, университет в России, был,
очевидно, крупный коммерсант. Страстный музыкант, он в своем имении под Лугой
проводил целые ночи за роялем, играя Шопена. Исполняя произведения любимого
композитора, он находил в них отклики своих настроений. Его профессия требовала
постоянных путешествий, много времени он проводил заграницей. Человек большой
культуры, умный, интересный собеседник, он так увлек меня своими рассказами, что я
забыла все на свете. Наша беседа коснулась личной жизни. Он рассказал свою трагедию –
несколько лет тому назад умерла его невеста. Я показала ему карточку моего жениха. В
Пскове во время обеда он поделился со мной составленным обо мне мнением. «В вас
сочетается прелесть русской девушки с той простотой в обращении, какую я встречал
только у иностранок». Отношения наши приняли еще более задушевный характер. Он
просил меня назвать любимые произведения Шопена – я сказала, что мой любимый
композитор Бетховен, назвала две его сонаты и Impromtu Шопена. «Отныне, – сказал он, –
исполняя эти вещи, я буду всегда думать о вас». Он написал на листке бумаги свое имя, отчество, фамилию и адрес. Записку вложил в свою английскую книжку Марка Твена и
подарил мне на память о нашей встрече, сказав: «На днях я уезжаю в Америку, через
месяц буду дома. Как я был бы счастлив получить разрешение повидать вас. Как тяжело
найти, чтобы потерять».
Поезд подходил к Луге. Он стоял с саквояжем в руке. Я смотрела на него и думала:
«Никогда в жизни ни с кем не было мне так хорошо и интересно, как с ним». А он
говорил, пожимая мне руку: «У меня в характере такая странность. Я прощаюсь с вами как
будто без особого волнения. А потом как буду тосковать». Он вышел. Я вернулась к
мыслям о возлюбленном. Книга была у меня долго, а на записку я не обратила никакого
внимания и не заметила, как она испарилась. Не помню даже, чтобы я прочитала ее.
В марте Николай Арнольдович приезжал в Петербург повидаться и познакомился с моими
родными. В апреле, на пасхальной неделе мы с ним встретились в Риге у его родителей.
Мать его была русская, удивительно милая старушка. Мы с ней прочно подружились на
всю жизнь. Ей очень нравилось расчесывать мои волосы, плести и расплетать косу. Отец
Николая Арнольдовича был отставной полковник, типичный немец-рижанин. Его предок
фон Вейтбрехт был выписан при Петре I из Германии для организации книжного дела в
России. Дед Николая Арнольдовича был вицегубернатором Риги. Помню, как его отец во
время нашего у него пребывания сделал мне замечание относительно неправильного, по
его мнению, употребления глагола «любить» в русском языке. «Как можно говорить: я
люблю маму, люблю жениха и люблю гречневую кашу! Надо сказать – Ich esse gern – я
охотно ем».
В то время я воспринимала замечание своего свекра о слишком широком значении
русского слова «любить» с юмором, объясняя его указание немецкой точностью и
аккуратностью. А вот теперь, когда за истекшие 50 лет мне удалось познакомиться еще с
несколькими европейскими языками, нахожу, что до некоторой степени он был прав.
Я не говорю про гречневую кашу, в любви к которой мы не одиноки, так как французский
aimer также включает и продукты питания. Но некоторые европейские языки имеют даже
точную терминологию, различную для любви дружеской и романтической. Так, например, в английском языке to love и to like, в итальянском – amare и voler bene. Мне нравится
определение дружеской любви у итальянцев – voler bene – желать добра. Испанский глагол
amar и немецкий lieben передают все виды любви и уважения. Но для каши у них имеются
особые выражения – gustar и essen gern. Польский глагол kochat moyce имеет
исключительно отвлеченный, а не материальный характер любви.
Свекр был большой любитель чтения. На книжной полке в его кабинете почти все книги
имели надписи «прочел» и его инициалы. «Чтобы не читать несколько раз одну и ту же
книгу», – пояснил он мне. Я впервые попала в немецкие город и в немецкое общество.
Рига поразила меня чистотой и массой зеленых насаждений. Летом город утопал в цветах.
Такой же несвойственной нам, русским, чистотой и порядком отличались все квартиры, где я побывала. Николай Арнольдович сказал мне, что у них принято надевать на ночь
чехлы на мебель. Чтобы получить полный отдых, жители, рано ложась спать, закрывали на
ночь ставни. Обедали часа в 23, сытно, вкусно, но не тяжело. Не было у них наших
мясных супов, на первое обычно подавалось мясное с обильным соусом из овощей, а на
второе сладкий суп из сушеных или свежих ягод, яблок, пива, молока. В 5 часов рижане
пили кофе с чудесными сдобными булочками, какие выпекались только в Риге. Вечером
легкий ужин, часто только простокваша. Такой режим, возможно, способствовал здоровью
и хорошему настроению жителей. Женщины отличались свежестью и полнотой,
напоминали сдобные булочки. Нигде, ни в каких дачных садах не слыхала я таких взрывов
смеха и веселья, как на рижском взморье. А объект веселья – какие-нибудь качели или
даже просто качальная доска. И веселились отнюдь не дети, а взрослые люди.
30
В июле 1899 года в деревенской церковке близ Журавки состоялось наше венчание.
Присутствовали только мачеха и братья. По дороге в церковь я сказала
Николаю Арнольдовичу: «Обряду, который сейчас совершится над нами, я не придаю
никакого значения. За одно могу ручаться – я никогда не изменю тебе. А если разлюблю, скажу. Хочу думать, что и ты поступишь также».
На другой день после свадьбы мачеха была неприятно удивлена, когда прислуга, в отличие
от новоявленной «молодой барыни» стала называть ее «старой барыней».
