классиков. Ия была первой в классе по всем предметам. Она вообще была талантливая

девочка. Ее классные сочинения всегда были выдающимися и по сюжету, и по стилю.

Странный человек был наш преподаватель русского языка Янковский. Вместо того чтобы

отметить и развивать юный талант, он придирался к Ие и уверял, что она занимается

плагиатом, и все у нее списано с классиков. «Такие сочинения – чепуха, подваренная на

постном масле», – говорил он, употребляя свое любимое изречение.

Ия относилась к его оценке равнодушно, я очень горячилась. Мне казалось, что Янковский

завидует своей ученице. «Ведь сам он никогда бы в жизни не написал так», – уверяла я

моего друга.

Весной 1888 года мы перешли в пятый класс. Я уезжала с Антониной Александровной на

дачу за город, Ия осталась в городе. В июне мы обменялись письмами, а в июле до меня

дошло известие об ее смерти. У нее был менингит, она проболела только три дня. Прошла

неделя, как ее похоронили.

Это было мое первое сознательное горе. Я предалась дикому отчаянию – Ии нет, я никогда

больше не увижу ее! Особенно тяжела была для меня первая ночь. Я спала с

Антониной Александровной наверху на даче. Знала, что не засну, легла не раздеваясь.

Когда мой плач переходил в рыдание, я, чтобы не разбудить Антонину Александровну, спускалась по лестнице в комнату мальчиков. Я чувствовала себя одинокой и несчастной, и мне хотелось быть среди людей, хотя бы спящих. Немного успокоившись, опять

поднималась. У меня осталось такое впечатление, что плача и рыдая, я целую ночь ходила

по лестнице.

В этом же году в сентябре произошло так называемое чудесное спасение царя с

семейством около ст. Борки, когда царский поезд на всем ходу сошел с рельс и

опрокинулся, а все остались живы.

Вспоминается, какой радостью было для нас, гимназисток, освобождение от занятий по

случаю похода всей гимназии на Балтийский вокзал для встречи государя, который

прибыл в Гатчинский дворец для свидания со своей матерью. Мы заранее

прорепетировали какое-то приветствие, которое произносили в момент его выхода из

вагона. Вспоминается отмена занятий в тот день и наша радость по этому поводу.

Выйдя замуж за нашего отца, наша мачеха очутилась в среде образованных жен педагогов.

Мы – дети – учились, двигали науку вперед, и только желанием Елены Георгиевны

подучиться можно объяснить появление в нашей семье Любови Андреевны, только что

кончившей Смольный Институт. Ее нельзя было назвать красивой, но хорошая фигура,

молодость, изящество делали ее привлекательной. Формально она считалась

гувернанткой, но фактически не имела к нам никакого отношения. По воскресеньям, когда

мы были свободны, она уезжала в Петербург. Нам с ней выделили отдельную комнату. У

меня появился ненадолго свой угол. Ей было лет 18-19, мне 13. Она была очень славная, и

я привязалась к ней.

Эта милая девушка сделалась героиней крупного скандала, разыгравшегося в нашем доме, который взволновал весь наш тихий городок. Началось это так: у нас в это время в доме

был датский дог, громадная, страшная собака. Я ее терпеть не могла, но мачеха и

Любовь Андреевна любили ее и возились с ней. Однажды в солнечный сентябрьский день

Любовь Андреевна в изящном туалете взяла на цепочку дога и отправилась с ним гулять.

Цепь она накрепко обмотала вокруг своей тончайшей талии. Сначала все шло хорошо, но

вдруг собаке вздумалось пробежаться, и бег ее все усиливался. Любовь Андреевна сначала

тоже побежала, но скоро, чувствуя, что выбивается из сил, схватилась одной рукой за

фонарный столб, стараясь другой снять с талии цепочку. Это ей не удавалось. Собака

яростно тянула цепочку все сильнее и сильнее. К счастью, в этот момент проезжавший

мимо доктор Павликовский выскочил из экипажа и поспешил на помощь девушке. Он

освободил ее от цепочки, проводил домой. Они разговорились, познакомились. Нужно

сказать, что Павликовский был мужчина-красавец и настоящий поляк – любезный,

приветливый. Был он врач, холостой, с хорошей практикой. Имел свой домик, свой выезд.

Короче говоря, наша барышня влюбилась в своего спасителя. Мы, дети, в этом были

уверены. Любовь Андреевна выучила Витю произносить вот какую французскую фразу:

«Amour fille d’André vous fait ses compliments» (Любовь Андреевна передает вам привет).

Он картавил, как отец, и французская фраза звучала у него очень красиво. При всякой

встрече с Павликовским он, согласно данным инструкциям, подходил к нему и произносил

эту фразу. Все это носило характер милой шутки.

В феврале 1889 года у нас состоялось празднование 25-летнего служебного юбилея отца. В

гостинной был накрыт громадный стол, собралось много гостей, все было, как полагается.

Много подношений, тостов и речей; роскошный обед с обильной выпивкой был заказан в

гостинице. Оттуда же были официанты для обслуживания гостей.

Среди последних был наш домашний врач Павликовский. День был воскресный.

Любовь Андреевна, как всегда, проводила его в Петербурге, но обещала приехать

пораньше, чтобы принять участие в празднике. Она опоздала, гости уже расходились.

Любовь Андреевна подсела к подвыпившему Павликовскому и стала обедать. Нужно

думать, что она, кокетничая с ним напропалую, все время подливала ему и себе вина.

Очевидно, она раздразнила его, он стал делать попытки обнять ее. Она вскочила, он за

ней. И вот тут разыгралась дикая сцена. Он утратил совершенно человеческий образ и, крича по-звериному, стал гоняться за ней. Мачеха не растерялась, она мгновенно

втолкнула Любовь Андреевну и меня в какую-то комнату, вскочила сама, заперла дверь на

ключ и стала ее баррикадировать. С диким рычанием Павликовский ломился в дверь.

Подоспела помощь. Отец с официантами связали отбивавшегося зверя и отвезли его

домой. В эту ночь Любовь Андреевна не ложилась. В слезах она укладывала свои вещи, и

уехала с первым утренним поездом. В доме одна я тяжело пережила эту разлуку. Мы

никогда больше ее не видели и ничего не слышали о ней. На следующий день

Павликовский пришел извиняться. Инцидент был исчерпан.

Мой отец был твердо уверен в своем долголетии. «У меня хорошая наследственность», –

говорил он, – «отец и мать умерли на девятом десятке». Прекрасное здоровье, живость, моложавый вид – все, казалось, подтверждало его предсказание. Правда, был небольшой

сигнал – припадок удушья месяца за два до кончины. Павликовский нашел кое-какие

непорядки в сердце, посоветовал бросить курить и не пить. И вот в одну из суббот

февраля 1890 года родители, как обычно, были в гостях. В два часа ночи я проснулась на

своем диване в кабинете от ужасных, нечеловеческих криков отца. «Умираю, спасите, доктора...». Вскочивший Веня помог мачехе ввести его в гостиную и положить на диван.

Он замолк. Приведенный Веней врач констатировал смерть от разрыва сердца. Последний

вечер он провел в очень оживленном настроении – играл в карты, после ужина

организовал веселые танцы. За несколько шагов до дома он почувствовал себя плохо, и

через пять минут его не стало.

Панихиды, похороны, поминальный обед – все эти аксессуары смерти прошли для нас,

детей, в каком-то тумане. И печаль наша относилась к потере отца, близкого нам, корнями

связанного с нами человека. И только через несколько дней мы осознали, что значит

потерять главу семьи, кормильца, как круто изменилась вся наша жизнь. Веня и Витя

сделались живущими воспитанниками института. Квартира была ликвидирована, вещи

частью проданы, частью расставлены у сослуживцев отца. Мы с мачехой очутились в

одной комнатке, которую наняли почему-то у гробовщика. Опустив в землю один гроб, мы

по какой-то инерции три месяца прожили среди других гробов.