11

— Так этим головам было очень смешно, — вдруг сказала фрау Гильда.

— Как это… смешно?.. Головам смешно? — не понял я.

— Ну, детям было смешно. Всем, у которых высовывались одни только головы, как ровные-ровные тыквы на поле. Только это поле было деревянное, такое гладкое, как палуба огромного корабля, если бы только в нем не были понаделаны дырки.

— Дырки?

— Да, рядами… Длинные, длинные ряды дырок. Одинаковых, ни на йоту больше, ни на йоту меньше. И из каждой высовывалась одна голова, можно сказать впритирку пролезавшая в дырку. Даже для ушей и для носа специальные ходы были проделаны.

— Но ведь головы у всех разные — побольше, поменьше?

— А для каждого ряда дырок они были подобраны. В одном ряду — одного размера, в другом — чуть побольше, в третьем — еще побольше. Сразу и незаметна разница, а если одновременно на много рядов смотреть, то видно — постепенно от больших голов до маленьких… Много же было детей, подобрать вполне можно!.. А под полом скамеечки на винтах для каждого человечка, такие креслица с подлокотниками, чтобы было удобно сидеть каждому мальчику и каждой девочке…

— Не совсем понимаю. Как снизу?

— А под полом, в котором отверстия сделаны, ниже — второй пол, невидимый. К креслам детей крепко привязывали, но так, чтоб не больно было.

— А почему же дети смеялись?

— Так очень же смешно — теперь мне, конечно, не смешно, а детям тогда смешно было: одни головы вид-,ны, все лицом в одну сторону. Сначала не смеялись, потом к каждой голове на ниточке конфета спускалась, надо было только язык высунуть и — в рот ее! А как только начинали сосать конфету, всякий страх проходил — сначала ведь страшно было, а. тут становилось смешно. А потом вроде как засыпали головы, спокойно так…

— А потом?

— А потом этот доктор — не в халате, а в голубом, в обтяжку — подплывал по воздуху.

— Не понимаю.

— А что тут понимать? Платформа такая, низенькая, на колесах между рядами ехала по тонюсеньким рельсам, вдоль каждого ряда голов. Доктор на ней лежал на животе. В платформе спереди — вырез. Этот китайский доктор точно мог остановиться так, чтоб его руки и лицо пришлись над очередной головой, торчавшей из дырки. Там, за бортиками выреза, лежали какие-то инструменты, и на выдвижном рычаге торчал вертикальный буравчик с колесиком. А с другой стороны выреза выдвигалась… вроде как карта, такой квадратный лист как из самой прозрачной пластмассы. Но это была не пластмасса, а что-то другое… Как только дети просовывали головы в дырки и все было закреплено так, что ни на миллиметр голова уже не могла сдвинуться, вот тогда на каждую голову опускалась какая-то мягкая пленка. Я забыла сказать, все головы были не только стрижены или выбриты, но еще накануне смазывались каким-то составом и становились голыми и блестящими, как бильярдные шары. Этого сначала все пугались, а потом оказывалось совсем не больно, тем более что пахло очень приятно, хорошими духами или цветами, нежными, как весной в саду. И вот тогда, когда только высовывались головы, страх проходил и становилось от этих бильярдных шаров смешно.

А пленка плотно обожмет голову и тотчас поднимается… Я потом видела такую пленку, затвердевшую, как пластинка, тонкую и разграфленную как тончайшими волосинками на вертикальные и горизонтальные ряды, на квадратики.

— Трудно понять вас…

— Ничего трудного, как обыкновенная карта, с квадратиками параллелей и меридианов. Только микроскопическая. А каждый квадратик сам тоже разграфлен на уже почти совсем невидимую сетку… Но потом доктор, а в глазу у него было увеличительное стекло, смотрел на эту сетку. Перед каждой головой ложился такой лист, и на каждом листе один из квадратиков был желтым, а все другие черными. И в каждой сеточке была помечена красная точка, своя точка для каждой головы. Хотя и казалось, что она на том же месте, что и на другой пластине, а врач знал: ни одна из точек не совпадает… Понятно это?

— Это да. Понятно. Говорите, говорите, что было дальше?

— Было очень светло…

— Электрический свет?

— Нет! Никакого электричества там вообще не было. Солнце же яркое было на том острове, такое яркое всегда, а тут еще по стенам зеркала были в этом длиннющем зале. Когда откуда-то сзади управлявшие ими люди поворачивали зеркала, свет становился таким ослепляющим, что тому, кто был освещен этим зайчиком, доктор надевал на глаза темные очки и сам себе тоже. Все делалось очень быстро: доктор смотрел на карту, по карте нацеливался буравчиком на какую-то точку на голове девочки или мальчика, в эту минуту сонного, и — дзи-ик, — сразу буравчик выскакивал, а доктор вставлял в дырочку пальцами иглу. Это продолжалось всего секунду или две-три, что-то он такое делал иглой, иногда чуть качнет ею там… И все! Смажет аккуратно капелькой своей пасты дырочку, и поехала его платформа дальше, к другой голове. И там проделывает все то же, только на какую-то, только ему зримую, долю миллиметра в сторону, выбрав там по другой карте другую дырочку. Что-то он при этом громко приказывал или кричал тому китайцу, который был у стены зала, и тот своими иероглифами тушью делал запись на длинном свитке папирусного рулона…

— А что он кричал?

— Я же по-китайски не понимаю. Только понимаю, что он очень быстро все это проделывал, двигаясь по всему ряду голов. Потом, когда его платформа проходила с ним весь ряд, ее там переставляли на рельсы следующего ряда. А он сам в эти минуты отдыхал. Я теперь понимаю так: самое важное для него было на каждой голове место для бурения дырочки выбрать таким образом, чтобы оно оказалось в следующей ячейке сетки. Значит, он в мозгу каждой головы выбирал место, чуть-чуть не совпадавшее с уже проколотым. Он экспериментировал, ему были нужны не те же самые, а предельно близкие, но соседние с уже сделанными в предыдущей голове проколами участки детского мозга. Зачем все это делалось, я не знаю. Только…

— Что только? Говорите, говорите же!

— Всех детей потом держали вместе… Некоторые сразу, а большинство позже, через неделю или через месяц, не знаю через сколько времени, заболевали, начинали очень странно вести себя.

— Как?

— Я не видела. Туда, кроме посвященных в тайны этих актов, никого не пускали. Но только я знаю, многие становились сумасшедшими и очень-очень многие умирали…

— Почему вы знаете, что умирали?

— Каждую ночь по лесной тропинке в джунглях проходили целые караваны носильщиков с мертвыми детьми на носилках.

— Куда их несли хоронить?

— Их не хоронили. Их относили к пропасти в нашем горном ущелье и сбрасывали диким зверям. Ужасный звериный рев доносился до нашего селения, когда ветер бывал с той стороны… Можно мне сейчас отдохнуть? Я устала!

— Нужно, чтобы вы подробно рассказали, как и почему вам удалось видеть все это!

— Сейчас не могу. Устала…

— Хорошо, фрау Гильда… Идите к себе, отдохните! У нас время есть!

Из архива Вождаева

Среди наследственных болезней человека есть группа заболеваний, в основе которых лежат нарушения биохимических процессов, протекающих в организме. Одно из таких биохимических заболеваний — так называемая галакгоземия.

Эта болезнь контролируется мутацией, передающейся из поколения в поколение, и поэтому, чтобы избавить потомство человека от такого «бального» гена, его нужно заменить геном «здоровым».

До сих пор считалось, что такая генетическая операция у человека невозможна. Значит, больные галактоземией — обреченные люди, и нет путей избавления человечества от наследственных заболеваний? Нет, такие пути есть. Откуда же пришло решение этой проблемы? Как ни странно — от молекулярной генетики фагот (бактериальных вирусов). Оказывается, генетики умеют лечить «больные» бактериальные гены и пользуются этим методом давно.

12

— Доброго вам утра, господин Вождаев.

Я открыл глаза. Над моим роскошным ложем стоял Федерик. В его руках была свернутая газета.