Я сказал об этом Федерику, но не забыл отметить, что экспертиза установит подлог.

— Вне всякого сомнения установит, — согласился Федерик, — только на подлинных снимках, а ие иа клишированных, а они у меня в надежном месте, это во-первых. А во-вторых, вы, русские, перестраховщики. Пока будут разбираться, так это или не так, вас выгонят из вашей газеты, из партии, потом будут, конечно, восстанавливать, но на это уйдет несколько лет. Однако слава останется: это тот самый Вождаев, которого больше не пускают за границу… Не так ли? И в-третьих, а кто докажет, что на снимках вы, а не ваш двойник, тогда и снимки подлинны, а?

Тут я впервые не справился с собой, и ободренный Федерик продолжал: ~

— Это цветочки, — сказал он, — ягодки я вам еще продемонстрирую, — и он потянулся к тому месту, где только что лежала папка с моим досье, уже перекочевавшая обратно ему на колени, и нажал чуть видневшуюся кнопку: зазвучал мой голос. Я рассказывал о себе, своих родителях, доме, семье. Я стал, наверное, белым, потому что чувствовал, что это говорю действительно я, и при этом в каком-то не свойственном мне состоянии. Было много пауз. Может быть, и в этом состоянии мой мозг все-таки сумел проконтролировать мою речь.

— Правильно, что ваше правительство так активно бережет вас от наркотиков, — цинично зевнув, сказал Федерик, указывая на магнитофон. — Что хочешь расскажешь, сидя на игле. А-ха-ха.

Но ничего особенного я даже в этом своем состоянии не рассказал. По невероятному совпадению каких-то случайных черт биографии Федерик принял мою жизнь за вождаевскую. Наконец он выключил магнитофон, и я понял, что это все, что у него есть. Не густо. И хотя неприятно, когда из тебя с помощью наркотиков вытряхивают мысли, я, как ни странно, остался доволен магнитофонной записью.

— Коньяк? — предложил Федерик. — Или вы боитесь вашего сухого закона?

— Законодательство регионально, — сказал я, с удовольствием отхлебывая глоток бренди. — Я надеюсь, на вашей территории сухого закона нет? Кроме того, с ослами будь ослом, сказал Омар Хайям.

Федерик не рассердился.

— Но тогда еще один, последний, вопрос: вы знаете, что это такое? — и он показал на какой-то аппарат с двумя шкалами и красными стрелками.

— Нет.

— Это войсометр, прибор, с помощью которого можно исследовать голоса, делать их похожими один на другой. Вот, скажем, произнесите какую-то фразу, ну произнесите, не бойтесь: ну!

— Федерик — старая сволочь, — внятно сказал я.

— Благодарю вас, — покраснев, сказал Федерик, выключив прибор. — А теперь я. — И он произнес тоже: — Федерик — старая сволочь.

После чего он нажал кнопку на войсометре, и две красные стрелки отлетели друг от друга, как намагниченные одним полюсом.

— Видите?

— Что именно?

— Стрелки отлетели друг от друга, голоса у нас разные.

— Это и так видно, без прибора.

— Ну а теперь смотрите дальше — И он позвал: — Хайнс!

Молча и не кланяясь, вошел здоровенный детина.

— Произнеси вот эту фразу, — сказал Федерик и написал ее на салфетке.

— Не могу, — сказал детина. Сказал так, что в нем почему-то почувствовался профессиональный военный.

— Не бойся, это для дела, — пообещал Федерик.

Детина произнес. Федерик отправил его и показал

мне войсометр. Стрелки почти совпадали, да и без стрелок было ясно, что голоса у меня с ним похожи.

— Вот видите, — сказал Федерик, — в случае чего «выступите по радио». Вы какое предпочитаете: «Голос Америки», или «Немецкую волну», или, может быть, «Свободную Европу»? Детали вашей биографии нам известны, так что сомнений не будет. — Федерик улыбнулся.

А я был очень недоволен увиденным, но не из-за «Немецкой волны». Вдруг Федерику придет в голову сравнить голос настоящего Вождаева с моим?

Из архива Вождаева

Над юго-восточными районами области пронесся шквал. Сила ветра достигала 30 метров в секунду. На своем пути он ломал опоры линий электропередачи и связи, деревья, разрушал дома.

Ураган сопровождался грозой, ливневым дождем и крупным градом. От стихии пострадали более тысячи жителей домов, около 400 животноводческих ферм, зернохранилища, школы, клубы. Существенный урон нанесен урожаю. Что эго — начало особой формы войны или случайность?

8

Обычно карантин в моем положении — это проверка лояльности. Но со мной Федерику должно было быть все ясно с самого начала. Естественно, конечно, кроме того, что выходило за рамки проводимой мной операции.

В одиночестве я рассматривал мою роскошную тюрьму. Кроме большого зала на первом этаже, в котором мы вели с Федериком наши беседы, в моем распоряжении было множество комнат. Я бродил по апартаментам и открывал из любопытства все двери. Мне хотелось изучить всё с тем, чтобы при случае без заминки убежать. И все двери, кроме одной, вероятно выхода отсюда, легко открывались. Многочисленные комнаты, спортзалы… Было такое ощущение, что я нахожусь в совершенно пустом пансионате, где можно разместить десятки людей. Я бродил по всему этому великолепию и в конце концов набрел на милую комнатку, обшитую красным бархатом. Там на низеньком столе был накрыт предназначавшийся, судя по всему, мне ужин. Я без церемоний съел его, и почему-то мне вспомнилась сказка про трех медведей, которые возвратились из лесу и обнаружили у себя в доме маленькую девочку, которая съела их пищу.

Сказка принесла успокоение: медведи девочку не обидели.

Я искал библиотеку, но, видимо, мои противники считали, Что чтение вредно. Я вернулся, но не успел принять душ, вода которого была подкрашена розовым и желтым, и устроиться поудобнее в постели — больше нечего было делать, как стена прямо перед кроватью засветилась. Это оказался экран, и я увидел господина Федерика, который, обращаясь ко мне, сказал:

— Покойной ночи, господин Вождаев, завтра у вас будет приятное знакомство. Предваряя его, я позволю себе прочитать выдержку из вечерней газеты.

И он стал читать:

«Сегодня некая почтенная дама появилась перед зданием правительства, контролирующего расследование происшествия, случившегося недавно на побережье Атлантики. Читатели помнят — речь идет о необъяснимом помешательстве целой команды шхуны «Дюгонь». Эта дама заявила представителю правительства, что ей необходимо сообщить комиссии чрезвычайную информацию. Она заявила также, что является вдовой погибшего в годы второй мировой войны врача-генетика Мирослава Войтецкого, поляка по происхождению, который служил в одной из преступных лабораторий у Гитлера, где разрабатывались тайны живого. Она сообщила, что ей известны случаи, аналогичные тому, что произошел на побережье. Она готова рассказать об этом все, что знает, если это поможет расследованию, с условием, что ей оплатят дорогу из Парижа, поскольку она небогата. Ей это было любезно обещано. Первое интервью госпожи Войтецкой будет опубликовано завтра в утреннем номере нашей газеты. Жить она будет на загородной вилле, и ввиду особой значимости сообщаемых ею сведений доступ к ней разрешен не будет».

Жить она будет рядом с вами, господин Вожда-ев, — заявил Федерик, — а теперь спокойной ночи, или, как говорил вам отец: «Спи, сынишек». Он ведь так говорил?

Экран погас.

Я не мог заснуть, потому что разволновался.

Откуда Федерик знает такие интимные подробности жизни Вождаева — прозвище, которым называл его в детстве отец? Это слово «сынишек» могло быть только в письмах, а они в Москве. В моем бреду, записанном на пленку Федериком, я этого тоже, надо думать, не произносил. Неужели похищен московский архив? Да нет, не может быть. Тогда, значит, Федерик знал настоящего Вождаева.

…Проснулся я от «доброго утра», которого желало мне нежное, эфирное существо с экрана. Очаровательная мулаточка сообщила, сколько теперь времени, какая температура воздуха в комнате и на улице, есть ли ветер, какого цвета костюм мне сегодня пойдет и что будет на завтрак. Она также напомнила, что меня сегодня ждет встреча с одной почтенной дамой. «Мадам Войтец-кой», — подумал я и не ошибся.