Когда Джоджон перешел на другую сторону, грузовик был уже совсем рядом, и по номерному знаку Джоджон убедился в том, что действительно он шел из Душанбе.

Он встал на обочине дороги и стал смотреть в поток: водитель остановил машину, подбежал к нему.

— Здравствуйте, товарищ капитан, — на бегу сказал он, доставая документы из подкладки беленькой шапочки, натянутой на самый лоб, и вдруг остановился на полуслове.

Джоджон улыбался: перед ним стоял тот самый якут — Анатолий, с которым однажды уже сводила их судьба.

Анатолий, однако, сделал вид, что видит капитана милиции впервые.

— Вот, пожалуйста, мне в Хорог, срочный груз, — говорил он, протягивая Авзурову водительское удостоверение и путевку организации, отправившей его.

— Здравствуйте, — сказал Джоджон, тоже не показывая, что его помнит, — но что же вы не спешите, срочный груз, поезжайте, я вас не останавливал, — и Авзуров неторопливо пошел в сторону потока.

Водитель, однако, в машину не вскочил, не помчался везти свой скоропортящийся груз, а нерешительно остановился, переминаясь с ноги на ногу.

— Товарищ капитан, — окликнул он Джоджона, — товарищ капитан, так как же ехать, когда дороги нет?

— Дороги нет уже давно, — сказал Авзуров, не оборачиваясь, — а вас разве не предупредили?

— Не-е-е-е-е.

— Просечку надо делать, — резко продолжал Авзуров, — на голове того хозяина, который отправил вас сюда. Отправил, зная, что дороги нет, и тем не менее отправил. Значит, — тут Джоджон вскочил на своего любимого конька (он ведь мечтал быть следователем), — либо он не справляется с должностью и не знает, что надо для того, чтобы довести продукт до места свежим, либо он отгрузил его нарочно, чтобы порчу его можно было списать за счет вот этого потока, правильно?

— Вам бы следователем быть, товарищ капитан.

Авзуров был доволен.

— Подожди, буду еще и следователем. А что везете?

— Масло сливочное везу, в Хорог.

— Много?

— Да сколько велят, в завоз грузили по норме.

— Почему не на рефрижераторе?

— Боялись, что не пройдет.

— А твоя, значит, пройдет? Ну, валяй, проезжай.

— Да что вы?

— Я тебе говорю — проезжай, сейчас перетащим мешки по жердочкам вон на тот грузовик, что на той стороне стоит, и довезешь свое масло, а дальше видно будет.

Авзурова и шофера обступили люди.

— Давайте, ребята, поможем ему, — сказал капитан, открывая борт, и запечатанные в целлофан пакеты с маслом были в две минуты перенесены через необузданную реку.

— Ну, ты свободен, — сказал Авзуров Анатолию, — поешь, отдохни и возвращайся обратно, привет передавай своему начальнику, скажи ему, что мы его хитрость раскрыли.

— Какую хитрость?

— Передай, как говорю, я ему лично позвоню на днях или наш прокурор позвонит, а деньги ему верни.

Парень стоял ошеломленный.

— Я сказал: деньги верни, которые получил за этот рейс. Масло-то небось списанное повез…

…Вот, собственно, и все. Вот так живет на свете памирский «гаишник» Джоджон Авзуров. Но это далеко, конечно, не все, что сняли про него телевизионщики. И если бы ему дали слово, он рассказал бы все примерно так:

— К себе в Хорог я возвратился без приключений, машину мне отремонтировали, красил ее я сам. Встречали меня моя Садригул и все мои дети. Их у меня много. Они хорошие дети, но предстоит еще сделать из них хороших людей.

А дальше, хотя бы ради экзотики, мы снова посетили бы хуш-хону. И в ней снова увидели бы в тех же позах стариков, возле примостившихся на краю прокурора и Джоджона. Все пили, подложив под себя ноги, зеленый чай.

Именно в тот момент, когда Джоджон делал самый вкусный глоток, в хуш-хону вбежал мальчик.

— Джоджон-Шо Авзурович, у вас в машине телефон! — закричал он с порога.

Джоджон немедленно поставил пиалу на столик, встал, надел свою фуражку прямо на покрытую платком с узелками голову и неторопливо пошел к машине.

— Везет этому прокурору, — бормотал он под нос, — у него оперативной связи нет, о совершенных преступлениях он узнает или из газет, или от стариков, или от меня.

Дело есть дело. Пейзаж отступает на задний план. И желтая «Волга» растворяется в дымке…

Серьезный начальник

Сегодняшний день начался так рано утром, что было еще очень темно. Зеленая звезда (кто говорил — «глаз Аллаха», а кто — «к ветреной погоде») ярко горела над памирским трактом. Позавчера кончился исмаилитский год (а кончается он в апреле), и то ли поэтому, то ли еще почему с гор посыпались камушки и засыпали и без того опасную дорогу.

Дорогу тотчас же расчистили. Приехала даже комиссия, дорогу приняла, но Джоджону этой комиссии показалось мало: пока не началось движение по трассе, а было только четыре утра, — он на своей «Волге», желтой с синим маяком на крыше, поехал лично инспектировать путь, останавливаясь у каждого подозрительного места.

Камни в этом году падали здорово, но пейзаж после этого весеннего «мероприятия», конечно, особо не изменился, и все же Джоджон чутким взглядом и горца и милиционера сразу же замечал перемены, даже незначительные, и старался привыкнуть к новым выступам, новым камням, сделать их привычными своему взгляду.

Он остановился в очередной раз на несколько секунд, автоматически поставил машину так, чтобы она не загораживала проезжей части, и сам рассмеялся нелепости им проделанного: ну кому может помешать машина, когда на трассе, на целой трассе длиной почти пятьсот километров нет ни одной машины! Тем не менее шоферская привычка взяла верх, а спорить с нею все равно бесполезно.

Джоджон закрыл глаза и представил себе пейзаж таким, каким он был до позавчерашнего обвала, потом осторожно приоткрыл один глаз, посмотрел, что же изменилось, потом снова его закрыл и представил уже таким, каким он будет отныне.

Рухнул выступ скалы, значит, ощутимо изменилось направление ветра. «Здесь надо обязательно ограничить скорость», — подумал Джоджон, потому что ничего не может быть хуже, когда на скользкой от постоянных брызг Пянджа дороге еще появляется и ветер, норовящий сдуть машину в пропасть.

Джоджон не записал свои наблюдения — за долгие годы работы привык запоминать все увиденное за день, потому что все его идеи, мысли и помыслы были связаны так или иначе с этим трактом.

Он повернул ключ зажигания, повернул еще резче, нажал одновременно на акселератор. Мотор завелся с полоборота, в вечернее время он всегда заводился лучше. После этого он выжал сцепление, включил первую передачу и поехал.

Ему было приятно ехать. Он вообще любил сидеть за рулем автомобиля. Он любил ездить быстро, очень быстро и совсем медленно. Он ничего так не любил, как ездить на машине по своей трассе, изучая каждый камень, каждую возможность еще и еще обезопасить водителей от возможных случайностей.

Джоджона любили горы, и он любил горы, но сначала, наверное, они его; он много раз по долгу своей службы рисковал жизнью, и каждый раз его выручали горы. Он всегда чувствовал их отношение к себе: иногда они стояли хмурые, и тогда Джоджон ждал непогоды и предупреждал водителей своей трассы об опасности, а иногда горы улыбались, и тогда ничего не предвещало перемены погоды. Джоджон тоже бывал в хорошем настроении в эти часы.

Сегодня настроение у него было как раз хорошим. Из-за гор неожиданно выскочило неумытое закатное солнце. Оно, наверное, забыло, что уже наступило утро. Увидев начальника ГАИ, оно немедленно скрылось за горной вершиной торчащего, как гребень волны, пика Маяковского. Пик действительно походил на волну: нависшие лавины снега казались барашками, белыми барашками, какие бывают, когда волна перекатывается, несясь к берегу. На миг Джоджону даже показалось, что вся громада пика движется. Джоджон долго смотрел на него, и пик из ослепительно белого стал красным — сперва розово-красным, потом густо-красным, потом черным. Прямо из-за него вставало, поняв свою оплошность, желтое, прозрачное солнце.