Я посчитал, что это вполне сходная плата за свободу. Так я вернулся к уровню ученика каменщика, а Ева — к нищему бюджету. Изменился лишь масштаб цен: отменили сотни, ввели десятки.

Теперь в мои обязанности входило наблюдать за жизнью вокруг. Раньше я это делал в порядке самодеятельности, из любви к искусству, теперь за это платили деньги, пускай небольшие.

Впечатления обрушивались на меня подобно водопаду.

Я прожил на стройке несколько лет. Перед глазами проплыло много народа: монтажники, прорабы, мальчишки-мастера и отпетые «бугры» уголовного вида, столовские тетки в засаленных халатах, местные проститутки, шорцы с выкрошившимися зубами, комсомольские сучки на слетах, наглые и развратные.

Иногда по долгу службы я заходил в общежитие. Прислушивался к разговорам.

— Опять по комсомольским путевкам пригнали? — спросила одна молодая женщина другую, кивнув в сторону новенькой, и указала рукой на койку: — На ту вон пусть ложится.

А другая, тоже старожил, молча подошла к стене и сняла клеенчатый коврик над койкой, пейзаж с лебедями, унесла с собой. Под ковриком на обнажившейся известке темнели бурые пятна от раздавленных клопов.

Новенькая стояла тут же, смотрела безразлично. В комнате был беспорядок, разбросанные женские вещи. Хозяйки, заметив мой взгляд, начали оправдываться:

— Раньше ребят пускали до десяти вечера, а теперь вообще не пускают. Живем как в монастыре. Не стесняемся, грязью заросли. Девки по коридорам в трусах ходят.

Я учился замечать такие сценки.

Вечерами на танцплощадке пары обнимали друг друга до полной сплющенности. Такая была мода — положить подбородок симпатичной «машеньке» на плечо и дышать ей в ухо.

Но вот появились дружинники. Заорали на балбеса:

— Что танцуешь?

— Липси.

— А-а, стиляга, да?

Суровы были нравы на комсомольской стройке. Теперь я стал свободным человеком, а кто-то другой устанавливал, что можно танцевать, а чего нельзя. За соблюдением правил следил безумный армянин Жора Айрапетян, командир комсомольского оперативного отряда, и наводил ужас по вечерам на весь Запсиб. Провинившихся утаскивали в каморку и там избивали. А ведь Айрапетян был среди ближнего окружения Вени Вербицкого, считался его доверенным лицом, можно сказать оруженосцем. Смотрел ему по-собачьи в глаза, готов был за Веньку любому пасть порвать. Днем он работал машинистом экскаватора, а вечерами крутился возле легендарного комсорга, выполнял мелкие бытовые поручения, но ближе к ночи превращался в грозного блюстителя нравственности, скорого на расправу, обшаривал злачные места стройки.

Все это, как в кино, кадр за кадром, отпечатывалось в моем сознании. Иногда я записывал услышанные фразы.

«Спина — за день не обцелуешь!»

Или, например, о женщине: «Тарахтит, как старая полуторка».

Мне казалось, что я собираю материал для будущей книги. Я придумывал сюжеты, коллекционировал в записных книжках все оригинальное.

Город Новокузнецк, под боком которого прилепилась стройка, заказал в другом городе, в Липецке, чугунные решетки для заборов. Почему? Ведь свой металлургический комбинат — Кузнецкий — под боком!

Или вдруг на стройку, в далекую Сибирь, пришел по разнарядке памятник Суворову. Какое отношение имел к глухой тайге, где строился Запсиб, генералиссимус? Но ведь привезли — исполненного из гипса артелью инвалидов.

Я пометил в блокноте: «Появился ресторан «Тополь», а неподалеку вытрезвитель «Камыш».

И каждое утро Ева будила меня одними и теми же словами: «Кашку сварить? Манную не хочешь, да?»

За стеной нашей квартиры, которую, надо сказать, мы получили довольно быстро, за те несколько месяцев, что я подвизался в комсомоле, а когда ушел, ее не отняли, — бухгалтер Леня обмывал годовой отчет. Ева работала во вторую смену, она поступила в местный металлургический институт и теперь служила в нарождающемся доменном производстве.

Я съел кашку, к которой был приучен, вышел на улицу. Спешить мне было некуда, мое рабочее место — дом родной и вот эта улица. И вообще все вокруг. Я выпил из бочки сухого вина, которым торговали два грузина. Зашел к знакомым ребятам в общежитие.

В комнате было тесно. Посреди стоял разобранный мотороллер. Все галдели.

Один крикнул другому:

— Ну ты, лопух, не мешай мне в университет готовиться!

Другой ответил:

— Все читаешь древних греков? Лучше бы пятки помыл.

На полу рядом с мотороллером стоял таз, в него кидали окурки.

Поговорив о том о сем, я опять вернулся на улицу, и около клуба встретил заведующего, маленького роста мужичка по фамилии Бреев, и услышал от него, что русский человек все-таки понимает толк в искусстве.

— Привезли нам японский фильм «Голый остров», — пояснил свою мысль Бреев. — Так люди посидят пятнадцать минут и уходят. Потому что зачем же столько раз показывать, как японцы носят воду? — возмутился он. — Достаточно трех раз!

— Ты уверен?

— Вполне хватит.

Я купил билет. Действительно, зрители ворчали, смеялись, грызли семечки, плевали на пол, а когда корм заканчивался, многие уходили.

На проспекте Красной Армии, на бульваре, где недавно стояла толпа и горела милиция, теперь мирно бренчала гитара, били в бубен и ныла гармошка. Голодные голоса орали песню. Народ валил на звуки импровизированного оркестра.

— Девки чтой-та ни даю-ца!.. — кричал певец.

Я бесцельно бродил день за днем, писал заметки в газету, но на душе оставалось тоскливо. Ева уехала в Москву, вернется ли? В новой квартире, недавно полученной, было пусто, как на японском острове. Я принес с бульвара садовую скамейку и спал на ней. Одиночество не способствовало творчеству. Я почти машинально заносил в записную книжку то, что видел и слышал, но мир, окружавший меня, все больше меня раздражал. Вот, думал я, перл, достойный эпохи! Комендант общежития, немолодая дама, сказала работяге: «Давай военный билет за простынь!» — мол, в качестве залога.

Ну и что? — подумал я. — Что я сделаю с этим сырьем? Да мне даже слышать это тошно!

В общежитии, в красном уголке, как обычно, фикус и тут же, в углу, зеркало, а посреди комнаты — стол с подшивками газет. На стене — список актива и обязательство коммунистической бригады. Каждый — подписчик, каждый — член профсоюза, каждый — дружинник, каждому следует посадить три деревца, и, конечно, каждый должен быть охвачен хотя бы одной формой учебы… И здесь же стенд «Им жить при коммунизме» — много-много детских головок.

Меня не покидало уныние, как при затяжной зубной боли. И я понимал паренька, который сказал мне: «Если я еще год здесь пробуду, меня дома не пропишут».

Наш разговор услышал его дружок и засмеялся:

— Ничего! Помрешь, в Сибири закопаем.

И стал рассказывать о своей проблеме.

— Слушай, у нас к одному жена приехала, а койки в общаге рядом. Аж голова кружится. Не могу!

Не знаю, чем бы все эти мои рейды закончились. Они напоминали блуждание маленькой шлюпки, по днищу которой бьет волна, а в борт дует переменчивый ветер. И ни руля, ни весел. И даже представлений, в какую сторону плыть, тоже нет.

Но мои заметки, как ни странно, печатали в газете. Они даже вызывали среди коллег споры, и когда я приезжал изредка в город Кемерово, где помещалась редакция, меня принимали, как провинциального «хемингуэя», мы выпивали, ходили по дешевым ресторанам, местные девы не прочь были со мной закрутить роман. Начальство говорило, что меня ценит, но денег по-прежнему не платило, только тот минимум, который полагался «подчитчику».

И вдруг из Москвы пришла разнарядка — одно место на курсы повышения журналистской квалификации, то есть ехать в ЦКШ — центральную комсомольскую школу — и прозябать там, бездельничая в красивой загородной резиденции, аж одиннадцать месяцев, причем со стипендией.

Самое интересное, что обстоятельства в редакции сложились так, что свободных стрелков в тот момент не оказалось, каждый был при деле, при своих заботах, лишь я неприкаян в ожидании, когда появится вакантная ставка.