Интересная, между прочим, формулировка. Поломали головы, прежде чем записать: «За притупление бдительности и проявление примиренческого отношения к политически вредным разговорам».

Попросту говоря: за недоносительство.

Единственная награда, которую я получил от «партии и правительства» уходящего со сцены государственного строя. И очень горжусь этим.

Мне было за пятьдесят, когда меня выдернули из небытия и я оказался в роли ответственного секретаря «Огонька», самого популярного журнала на рубеже восьмидесятых и девяностых годов.

Тем, кому сегодня двадцать, кто погружен в Интернет, невозможно представить себе, как это так — стоять ранним утром в очереди к киоску «Союзпечати», чтобы получить свежий номер еженедельника. Что за бред!

Стояли! Тираж был почти пять миллионов экземпляров. А с членами семьи? Миллионов двадцать жителей страны, жаждавших информации, получали ее из этого, довольно убогого, по нынешним меркам полиграфии издания, а не с экрана телевидения, еще насквозь партийного, и не из «Правды». Параллельно с нами работали «Московские новости», где парадом командовал редкий счастливец Егор Яковлев, известность которого в наших кругах началась еще с «Журналиста». Я мог бы вполне оказаться у него под боком, уже ходил к нему на смотрины, он всячески меня привечал, отдавал мне отдел экономики, настал даже момент, когда от меня потребовали фотографии для редакционного удостоверения, — и вдруг Егор исчез. Нет, он, конечно, не испарился в неизвестном направлении, а пропал для меня, стал недосягаем. Я ждал, даже сам наведывался пару раз в приемную, но мы не были ни друзьями, ни даже близкими знакомыми, и я не мог просто открыть дверь и спросить: «В чем дело?»

А дело было, как я думаю, в старинном дружке Яковлева — Реме Горбинском.

Словом, мне суждено было оказаться в «Огоньке». А Рем через некоторое время сменил Яковлева и возглавил «Московские новости». Так мы опять поплыли параллельным курсом — и ветер теперь дул в наши паруса.

В редакционном коридоре всегда несколько человек подпирало стену. Или медленно, группой, прогуливались, не обращая внимания на тех, кто спешил по своим делам. Для визитеров сотрудники журнала представлялись странными людьми, они бродили, казалось бы, без дела на пятом этаже здания у Савеловского вокзала и разговаривали друг с другом, показывали друг другу листки, кто-нибудь тут же, на ходу, что-то вычеркивал в гранках. Виталий Коротич, главный редактор, был тут же, находился в центре внимания и был доступен каждому. Именно здесь, в коридоре, решались нешуточные, по редакционным меркам, проблемы, быстро и походя, в буквальном смысле слова. И этот стиль вполне соответствовал времени перемен. Люди уже забыли, как часами приниженно дожидались под дверью у редакционного начальства, пока оно заметит их и примет, с неизменным при этом раздражением. Теперь все было по-другому, любой сотрудник, последний корреспондент, получавший мизерную зарплату, был уравнен в правах на доступ к телу главного редактора, и Коротич практически никогда не оставался один, рукописи и гранки он читал дома, а утром приезжал рано, и я вынужден был чуть свет отправляться в редакцию, приноравливаясь к его графику. Коротич жаворонок, и я следовал за ним, ибо без ответственного секретаря главному трудно в редакции, секретарь всегда под боком, он — штаб, у него все нити в руках, он обязан ответить на любой оперативный вопрос, выполнить любой каприз, стоически проводить взглядом выброшенную в корзину статью и, как фокусник, вытянуть из сумки замену.

К часу дня Коротич выдыхался и редко досиживал в редакции до двух. Он загружал портфель очередной порцией материалов, среди которых было и то, что подсовывали ему местные ловкачи и многочисленные друзья популярного редактора. Усвоив его распорядок дня, они с утра дожидались его у дверей, ловили в коридоре и совали в руки свои рукописи. Наутро меня ждали сюрпризы, не всегда приятные. Обладая безупречным вкусом, Коротич иной раз не находил в себе силы отказать автору, тем более если это брат-писатель, и тогда он забегал на две секунды ко мне в кабинет, виновато совал в руки статью и говорил: «Посмотрите». И тут же забывал о ней. Если статья появлялась у него на столе в виде гранок, значит, так тому и быть, а если мне она не нравилась, Коротич редко вспоминал о ней и не настаивал на публикации, он был лишен самовластного упоения собою как «вершителя судеб» и предоставлял своим сотрудникам право разбираться самим. Но иногда, обремененный старыми связями, он приносил в секретариат материал уже со своей визой, и я не сразу понял, как я должен реагировать. Как прежде? Исполнять волю главного? Тут же — в набор? О, нет! Пришли действительно другие времена. Теперь, если главный редактор появлялся и напоминал о каком-нибудь таком «произведении», застрявшем в завалах секретариата потому, что душа к нему не лежала, мы его находили и шли к Коротичу разговаривать. Иногда его доводы были убедительны, а бывало и так, что наши соображения оказывались весомее и мы помогали главному избавиться от очередной «протекции».

Это превосходно умели делать мои заместители — улыбчивый толстяк Володя Непийвода и маленький крепыш Семен Елкин. Против их воли, людей, которые формировали номера, трудно было втолкнуть макулатуру.

Что говорить, с таким главным хорошо работалось.

Когда «пташка», как между собой мы называли Коротича, улетала из редакции навещать заморские земли, а потом возвращалась и никак не могла освоиться, выпав из ритма еженедельника, и литературные друзья, используя удачное время, принимались особенно яро атаковать «Огонек», слетаясь как мотыльки, и статьи с визами начинали всерьез мешать работе, на помощь приходил заместитель Коротича серый кардинал Глеб Пущин, человек редкой выдержки, всегда спокойный, холодно-невозмутимый, которого Коротич слегка побаивался.

Коротич отвечал за стратегию, он царствовал. Глеб управлял, держа на пульсе конторы свою невидимую длань. Был еще один зам, милейший дядька, доставшийся от прежней власти, может быть даже и с погонами, не знаю, но если и так, то он напрочь перековался, новому делу не мешал, смелых статей не рубил и даже сам, бывало, бросался на их защиту.

Четвертым среди начальства был я. И очень скоро понял, что мой удел — пахать и испытывать беспредельное удовольствие.

Редакция «Огонька» конца восьмидесятых представляла собой пестрый конгломерат, особенно в первый год после появления в ней Коротича. Немалую долю составлял балласт, доставшийся от прежних времен, — Коротич, как истинный демократ, никого не увольнял. Он послушался совета Влада Белова, который сказал ему: «Вам нужен человек, который всех их нейтрализует? Возьмите Лушина». Этот хитрец Белов, мягкий и улыбчивый, объяснил мне мою задачу: «Они будут приносить тебе ерунду, которую нельзя печатать. Коротич не выдерживает, они ему надоедают, ходят, клянчат, ему надо помочь, а помочь лучше других сможет только ответственный секретарь, через которого проходит каждая строчка. Вот ты и поможешь! Только ты в состоянии с ними разобраться, тебя они не перешагнут. Они же не умеют ничего делать, кроме того, что делали при Софронове, и заваливают редакцию очерками про пограничников и рыбаков, снимками сахалинских вулканов и прочей чепухой».

Лишь спустя неделю, когда я разобрался с рукописями, скопившимися в секретариате, я понял, во что меня втравил мой добрый друг. День за днем я вел бесконечные разговоры, изматывавшие меня, потом опять читал «обновленные» варианты и вновь возвращал, вызывая негодование многих старожилов редакции. А Елкин и Непийвода, как охотничьи собаки, рыскали по кабинетам, вынюхивали, прислушивались, выискивали настоящий «огоньковский» материал. Их нельзя было ни обмануть, ни заболтать, ни усыпить, ни испугать авторитетом главного редактора, который якобы благословил на создание шедевра. Журналистское чутье делало из них превосходных ищеек. И конечно, все проклятия недовольных обрушивались на мою голову, раз я взялся играть роль главного волкодава. Что поделаешь, мы находились в первом окопе обороны, защищая пространство журнала как от собственных борзописцев, так и от напиравших со всех сторон голосистых авторов, стремившихся во что бы то ни стало напечататься в самом популярном журнале страны. Это были первые месяцы нашей внутриредакционной гражданской войны. Ситуация изменилась, когда отделы обновили свой состав, когда пришли единомышленники. И теперь мы из хорошего выбирали лучшее и всегда находили «гвоздь» номера.