«Уважаемый ученый сосед! — писала она на редакционном бланке. — Наше отношение к вашей статье амбивалентное. На вербальном уровне можно заметить недостаточную лабильность групп. Кроме онтогенеза, существует парагенез. Судя по вашей статье и моему ответу, мы находимся с вами в одном фазисе — фазисе рационализма. Мой же начальник уже вышел из фазиса эмоционализма, но еще не вошел в фазис волюнтаризма (или волевого императива), минуя фазис динамизма. Потому он может меня использовать лишь как Ваньку Жукова: посылает красть в буфете стаканы и ихней мордой тычет мне в харю. Простите мне невольный эмоционально-интеллектуально-волевой детерминизм. Вернемся к вашей статье. Напечатать ее мы не можем, потому что не можем это сделать никогда. Научный консультант Риго».
Ада подкладывала такое письмо Лямкину в общей пачке заготовленных ответов — а по заведенному порядку вся почта просматривалась начальством, — Фома просекал только на Ваньке Жукове, но иногда и не просекал, ставил визу и отдавал в печать.
После этого все шли в буфет пить кофе. Все, кроме меня, пили медленно, но медленнее всех — Лямкин. Он мог с одной чашкой просидеть час в буфете.
Вспоминая те посиделки, я не перестаю удивляться: как такое могло быть? Мы никуда не спешили, никто нервно не поглядывал на часы. Место работы как бы перемещалось на другой этаж, за столики, где и посиживали час-другой, обсуждая свои проблемы. Без зависти друг к другу, не озабоченные «контрактами», наслаждаясь неторопливым течением времени, которое потом нарекут «застоем».
В буфете мужчины разглядывали крутые задки молоденьких сотрудниц, чем приводили нашу редакционную львицу на грань бунта, и говорили о политике.
…«Опер» незаметно подошел ко мне, задумавшемуся перед картой, остановился за спиной, каким-то образом угадал направление моего взгляда, блуждающего по карте.
— Да-а… Магадан! — вздохнул он о своем. — Солженицын выдумывает черт знает что! Заключенные откопали доисторического тритона, тот оттаял и пополз. И они его с голодухи съели. Надо же так врать!
— Писатель… — промямлил я. И спросил: — А вы бывали в тех краях?
— Приходилось.
Почему они так долго держат меня в этой комнате, размышлял я. Что за отдых, в самом деле? Может, поехали домой, застали Наташу врасплох? Искать не надо — все на столе.
Все равно, если даже поехали, почему так долго? Формальности какие-то или Наташа пошла по магазинам? Без нее они не вломятся… Без нее — это уже совсем обнаглеть… Так, так, так. Сейчас привезут и начнут выкладывать передо мной «художественную литературу».
Что у меня там лежит?
Голова не соображала, не мог вспомнить… Солженицын, понятно. Сборник «Из-под глыб».
Я никогда не вел дневников, ограничиваясь эпизодическими записями на случайных бумажках. Где эти записки — я и сам не найду. Да, подумал я, найти их — время надо. К тому же, в них без пол-литра не разберешься.
Так, рассуждая, я натолкнулся на мысль: не мешало бы перекусить!
— Командир! А как насчет пообедать?
— Пока команды не было.
— А отлить?
— Это можно! — улыбнулся тот.
Наши желания совпали, ничто человеческое ГБ не чуждо. И мы провели несколько минут в обстановке прелестного казенного сортира, сверкающего кафелем. Я посмотрел на себя в зеркало: бородка какая-то несерьезная, донжуанская. А если попробовать нахмуриться и вытаращить глаза? Изобразить негодование? Вот так…
На душе стало чуть легче.
Конвоир, не бросая службы, тоже облегчал свою совесть, отягощенную магаданскими воспоминаниями.
Я стоял у писсуара, ждал. И думал: откуда во мне такая рабья покорность? Мог бы дать этому господину коленом по заду, чтобы оседлал писсуар, как буденновского скакуна. Не убьет же он меня! Зато потом будет что вспомнить. Нет, я стоял и ждал, пока опер отольет. Да ведь в два прыжка — и за дверь! Не побежит же он за мной со струей. Успел бы куда-нибудь нырнуть — здание запутанное, — зашел бы в любой кабинет, показал журналистское удостоверение. Они же весь свой гэбешный мир обо мне не оповестили. Но как выбраться? Наверняка охране у дверей передадут — засечь! У них тут отработано.
Болтун Белов придумал мне прозвище: «Экстремист».
Ошибся. «Видел бы он, как я дожидаюсь, пока конвоир задергается в судорогах у писсуара в последнем аккорде».
И побрели — я впереди, опер позади — из стерильной свободы назад к карте Родины, на ее просторы, в тесноту ее «шестой части суши».
И тут меня осенило: «Верноподданность — да это же мое спасение!»
Надо держаться с ними как свой. Очень свой, хотя, допустим, с придурью. Придурь — это идеализм, нравственные принципы, ложно понятое товарищество. Например, провожал Полуянова, уезжавшего из страны. Возил его на машине по Москве, ездил с ним в ОВИР. Но на сходку его не ходил — на ней, и право, я был бы чужой. Так и сказать: лично Полуянову помог! А как же иначе? На Арбате, когда прощались напротив ресторана «Прага», поцеловал его — это они могли засечь. А что Полуянов нес в своем портфеле, когда шел сдаваться в иностранное посольство, я не обязан знать. И если прохлопали, это не моя проблема. Полуянов уже полгода как за океаном. Отстукивает с фотопленок свой докторский диссер про еретиков России… Да, поцеловал его, расставаясь. Нормальный жест! Прощались идейные товарищи — чего скрывать? А если тут против наших идей, тогда встает вопрос, кто они сами: не сталинисты ли, тоскующие о лагерях? Надо заорать на них криком новорожденного двадцатого съезда, чтобы вся Лубянка услышала мой верноподданный вопль!
И я, почувствовав, что шаг мой стал уверенней, уже без прежней робости вошел в приемную к «щуке». Та сделала глазами «оперу» знак, и меня развернули к другой двери. Я понял: второй заход.
Иван Николаевич улыбался как ни в чем не бывало.
— Ну что, Андрей Владимирович? Подумали? Вспомнили? Вы же неглупый человек. Мы не приглашаем… когда нет оснований.
— А вы не приглашали, вы притащили, — угрюмо ответил я, решив: будь что будет, попробую реализовать свой замысел, авось вывезет.
— Ну зачем же так? У нас все по закону.
— Вот вы насчет «оснований» толкуете, — сказал я. — И какие же у вас основания?
— Вы это сами знаете, — завел чекист старую песню. — И лучше, если вы сами…
Но я не дал ему договорить. Не ожидая от себя такой прыти, я заорал благим матом:
— Послушайте, вы! Как вас там, Иван или Николай? Какие основания? Какие, к чертям, у меня могут быть с вами откровения? Вы что на себя берете, вы…! — Я захлебнулся, подбирая слово, я вполне искренне был возмущен, забыв, что «оснований» у моего визави было более чем достаточно. — Кто вы такой? Я член редколлегии «Младокоммуниста», а вы кто? Какого черта вы треплете мне нервы? По старым временам истосковались? Вот выйду отсюда и расскажу о вас. Вы хоть соображаете, что творите? Хватаете человека на улице. Меня на работе ждут. Дел по горло. Домой, небось, звонят, разыскивают, жена с ума сходит. Что она должна думать? Где я? В морге уже? Нет! Я тут сижу. У вас. Исповедуюсь. Не знаю, в чем, не знаю, перед кем.
О Герцене рассказываю, о Солженицыне… Как в детской игре: холодно, горячо… Я вам рассказал про Полуянова. Да, да, да! Провожал его, на машине возил. Чего еще надо?
Меня трясло, как эпилептика. Мое состояние невольно передалось гэбисту, было заметно, как его напрягло изнутри, волна вздоха прошла по черно-белой груди. Вдруг он выхватил из ящика стола и на секунду показал мне зеленый переплет книги. Зловеще мелькнули буквы: «Из-под глыб».
— Вам этого хотелось? Да?
Ах ты разведчик хренов, колхозник-кукурузник, наверняка из партработников — профессионал бы так не поступил.
В десятую долю секунды — лишь на миг увидев эту книжицу, я сообразил: не моя!
Не мой экземпляр мне тут демонстрируют, не из моего дома взята!
Уже легче.
— Чего хотелось? — переспросил я грубо.
Да, книжка не моя, значит, дома они не были. Точно такая же, но затрепанная, зачитанная, лежала на моем столе.
