«Приятель» сына княгини Татьяны Георгиевны Куракиной, урожденной баронессы Врангель, двоюродной сестры главнокомандующего, никогда не жил в Киеве. И рекомендательное письмо Врангелю («Дорогой Пипер, ты же знаешь, я никогда не рекомендовала тебе неподходящего человека...») привезли Венделовскому в Москву перед переброской. Его жизнь весьма разнилась с той «легендой», которую товарищи отработали для него на Лубянке. Альберт (Антон) родился в Петрограде, на Васильевском острове, в семье многодетного врача. Антон был старшим. Он отлично закончил классическую гимназию и был принят на историко-филологическое отделение университета. На втором курсе Антон увлекся историей искусств. А на третьем... стал солдатом революции.

Сейчас Венделовский с улыбкой вспоминал о тех днях и о себе — наивном и беспомощном студенте в длинном, не по росту морском бушлате, рваных башмаках и потрепанных брюках. «Докторов сын» с первых дней революции вступил в Красную гвардию, оказался в отряде, патрулировавшем в центре города. Отряд брал под охрану особняки, брошенные хозяевами.

Сколько картин, скульптур, древних книг оставалось в опустевших дворцах... «Художественные ценности — достояние народа», — твердил ребятам пожилой рабочий, возглавлявший отряд. Но из всех, пожалуй, только «докторов сын» мог сказать, какая картина — ценность, а какая — мазня. А когда задержали целую банду, прятавшую в подвале на Мойке сотню срезанных с рам холстов, в ЧК отвел грабителей Антон. Знания студента-искусствоведа очень пригодились. «Вы гуманитарий? Очень хорошо! Давайте знакомиться», — сказал ему один из следователей.

Антон стал чекистом. А спустя два года получил отлично разработанную «легенду», позволившую ему в конце концов приблизиться к главнокомандующему белой армией барону Врангелю.

Но окончился ли его «карантин»? Или он все еще под пристальным наблюдением фон Перлофа, желающего установить его связи и поэтому соединившего его с Издетским? Ротмистр беспокоил Альберта Николаевича: он не был прост, несмотря на афишируемые широту души, приязнь и даже амикошонство. Станислав Игнатьевич набивался в друзья и доказывал, что он, простой фронтовик, окопник (Венделовский знал, что это за «окопы»), ни шагу не сделает без опытного на дипломатическом поприще коллеги. Издетский буквально не сводил с него глаз. Они повсюду бывали вместе, — это раздражало, но Альберт Николаевич заставлял себя терпеть и присматривался к напарнику, стараясь разобраться в его характере и отыскать уязвимые места, вредные привычки, наклонности: в будущем это позволило бы управлять жандармом, который строит из себя то фронтовика, то утомленного светской жизнью и политической борьбой блистательного гвардейца. Но Издетский не давался, он, казалось, был одинаково равнодушен к вину, и к женщинам, и к азартным играм. А потом — бесконечные разговоры — это ведь был определенный зондаж, чистая провокация! Неужели Издетский считал его простаком?! Если да, уже это следовало использовать. Пусть остается при своем мнении... Любимой темой разговоров Станислава Игнатьевича была высокая политика, известные ему современные пружины и рычаги, управляющие ею. В оценках он был безапелляционен. Говоря о политике, Издетский всегда приходил к монархической идее «блюстительства русского престола», предсказывал борьбу между великими князьями Николаем Николаевичем и Кириллом Владимировичем. «Блюститель престола», конечно, э... э... еще не монарх, — витийствовал Издетский, криво улыбаясь. — Но при определенных ситуациях... э... может стать таковым, не имея на то прав. Великий князь Кирилл с братьями Борисом и Андреем стремятся привлечь на свою сторону династию. За него греческая королева и... э... э... семья Александра Михайловича. И Дмитрий Павлович! А за ним — и вдовствующая императрица Мария Федоровна, и принц Ольденбургский, и герцог Лейхтенбергский. Находясь в гостях у английского короля, герцог сказал, что с Кириллом тягаться не намерен, пусть вопрос о «блюстителе престола» решает Земский собор.

— Но ведь рейхенгальцы заявили твердо: «Русский царь должен быть рожден от православной матери», — вставлял Венделовский, делая вид, что предмет спора ему важен. — А Кирилл Владимирович — увы! сын!.. — этому обстоятельству не удовлетворяет.

— За Кирилла — Мюнхен, Будапешт, Греция, отколовшиеся от Рейхенгаля!

— Так, значит, и вы за князя Кирилла?

— Ах, Альберт Николаевич! Все у вас... э... э... просто. Это — сладкое, это — горькое. Мария Федоровна не даст ему ни гроша! И жена его — Виктория — слишком экспансивная, представляющая легкую добычу для авантюристов.

— Однако Виктория Федоровна... — нарочито обострял разговор Венделовский, — ее ум, инициатива, энергия достойны будущей царицы.

— Интриганка она... э... э... преотличная! — слишком уж смело восклицал Издетский. — Генерал от интриги, гораздо выше своего супруга. Помните, как в японскую, во время потопления «Петропавловска» он кричал из воды: «Я — великий князь! Спасите, вам заплатят!»

— Я помню и красный бант во время Февраля, которым поспешил украситься князь Кирилл. Он пожимал руки палачам России и царской семьи.

— Так вы за Николая Николаевича? — радовался Издетский. — Вы, пожалуй, правы: Кирилл может стать чемпионом гольфа и управлять авто, но не государством. Что он, в сущности, сделал для «белого дела», для России?!

— Но и великий князь Николай Николаевич... — продолжал прикидываться простаком Венделовский. — Его высочество превосходный офицер, ему не было равных в искусстве проводить военные смотры и поддерживать дисциплину, но император не случайно удалил его от командования: внук Николая Первого не выиграл ни одного сражения. Это страстная, легко возбудимая натура. Как он — одним лихим ударом! — снес голову любимой своей охотничьей!

— Несчастная... э... э... собака. Он так страдал потом, — не скрыл сарказма ротмистр. — Так вы против Николая Николаевича? Уж не либерал ли вы? Не милюковец?

— Отнюдь, Станислав Игнатьевич, — чрезвычайно серьезно говорил Венделовский. — Я считаю, настало время прекратить какие бы то ни было выпады или инсинуации по отношению к царским особам. Всем надлежит проникнуться сознанием, что суждение об образе действий великих князей есть исключительное право государя императора.

— Хорошо, хорошо, — поспешно соглашался Издетский. — Но сейчас, э... э... когда императора нет. Кому вы служите?

— Генералу барону Врангелю, — с достойным пафосом отвечал Венделовский. — Он — вождь. В его руках армия. А покуда армия жива, в наших сердцах жива Россия с сильным монархом. Вот, если угодно, мое кредо.

«Законченный идиот, — думал Издетский. — Время ничему не научило его. Перлоф может быть спокоен: у него не хватит ума даже на то, чтобы продаться кому-нибудь. Считает, дипкурьерство — большой шаг на пути к дипломатической карьере. Поэтому и предан Врангелю...»

А Венделовский понимал: важно не переиграть, не разрушить сложившегося мнения о себе. Не давать повода задуматься этому самовлюбленному индюку. Усыпить его бдительность, заставить отказаться от постоянного сопровождения и слежки.

...Несмотря на все попытки оттянуть (а возможно, и похоронить!) мирную конференцию, Генуя приближалась неотвратимо. Центр вновь напоминал: Москве нужны документы, подтверждающие военные и политические контакты врангелевского командования с правительствами Франции, Англии и других европейских государств. Судя по всему, чекисты не получили пока ничего заслуживающего внимания. Может быть, он, Венделовский везет эти документы сейчас в вализе под нижней полкой и призван охранять их от любых посторонних глаз? Ему еще не дан приказ ни при каких, даже самых благоприятных, условиях интересоваться содержанием врангелевской переписки. Пока он лишь перевозчик, дипкурьер. Он — солдат. И привык к исполнению приказов. Обидно, конечно: столько времени прошло, и ни одного донесения от «0135». Он посмотрел вниз, на Издетского. И тот, точно почувствовав неприязнь его взгляда, открыл один глаз — настороженный, большой, немигающий.