Вот что мы услышали:

— … ведь как получается, подумали мы: два нью-йоркских клана, ваш и наш, с частично совпадающими интересами, но строго разделенными сферами влияния, вдруг сталкиваются… могут столкнуться… Наш представитель убит. Лось внезапно приехал… И я предположил: а не хочет ли кто-то умышленно столкнуть нас… Или тут нечто другое…

По мере того как он говорил, его тон делался резче, лицо все больше искажалось от злобы.

— Вот почему я решил сам поговорить с вами. Теперь откройте ваши карты. И без балды.

Последние слова он произнес хриплым зловещим шепотом, не сводя глаз с Фрэнсиса.

Мой славный брат не проявил никаких видимых эмоций. Спокойно отхлебнул вино и посмотрел на Паки сквозь свои загадочные темные окуляры. Блестящий актер, решила я. Вот кем нужно было ему стать, а не пожарным. Его имя давно бы уже красовалось в Голливуде на Аллее звезд.

— Так зачем все-таки ваш Барбони наведывался сюда? — бесстрастно спросил Фрэнсис, словно не слышал, о чем говорил Паки.

Лицо последнего исказилось еще больше: не без оснований он решил, что собеседник считает его за дурака, решил поиграть с ним.

Сквозь стиснутые зубы Паки ответил:

— А то вы не знаете? Он делал здесь то же, что в Нью-Йорке. Проверял, так сказать, устойчивость наших вложений во Флориде. Мы же все-таки не хотим, чтобы с нашими девочками случались неприятности. Это ударяет по карману. Особенно если они вообразят себя звездами и пробуют избавиться от нашей, как бы сказать, опеки. Да что, вы не понимаете? Барбони должен был ласково объяснить, что им оторвут их чертовы титьки, если не будут слушаться…

Последняя фраза была настолько грубой и омерзительной, что я вздрогнула и отвела взгляд от его мерзкой морды. Думаю, он не понял наших чувств, ведь “синдикат” тех Лаватини наверняка рассуждал, если не поступал, примерно так же.

Официантка принесла ему мартини, он дал двадцатку и не стал брать сдачи, что вызвало у нее неподдельное восхищение.

Отхлебнув, Паки заговорил снова, так как мы молчали.

— Итак, чтобы закончить наш приятный базар… Как я понимаю, Лаватини решили расширить свою сферу. Что ж, какие могут быть возражения? Только зачем наступать нам на лапы? Ведь Панама-Сити уже два года как наша территория, не правда ли? Так же, как Пенсакола и Таллахасси. Какие тут споры? Но зачем же вы решили нарушить наше гребаное соглашение?

Фрэнсис молча откинулся на спинку стула. Я начинала беспокоиться: может, он не в состоянии сообразить, что нужно сказать. Он был похож сейчас на артиста, забывшего свою роль, а суфлер не то заснул, не то куда-то смотался из своей будки. Я бы, может, могла чего-то подсказать, но это было абсолютно не в традициях того семейства Лаватини и вызвало бы только подозрение.

Молчание становилось нестерпимым, я от отчаяния допила свое пойло и мечтала о фруктовом соке, но официантки не было видно.

Паки посмотрел в сторону черного седана с затененными стеклами, который по-прежнему торчал возле ресторана. Глаза его сощурились. Видимо, размышлял. Быть может, о том, когда и как лучше пришить нас обоих. Я постаралась из-под полей шляпы взглянуть в глаза Фрэнсису. То есть в его темные очки. Но как сообщить ему мою мысль: что если он поскорее не ответит, не провякает чего-нибудь вразумительное, то не те, а эти, филадельфийские, Лаватини могут недосчитаться парочки не самых худших членов своего семейства?

Наконец Фрэнсис раскрыл рот.

— Откровенно говоря, — сказал он, — такие мелочи, как “крышевание”, нас не слишком колышут. Мы никогда с них особо не имели. Они больше для неудачников… Не сочтите за обиду.

Черт! Уж лучше бы он ударил Паки, чем такие слова.

— Что же касается вашего представителя, которому сделали солнечное затмение, — продолжал Фрэнсис, — мы не имеем к этому отношения ни с какого бока. Это не значит, конечно, что он этого не заслужил за какие-то свои фокусы, но у нас пока еще есть купол на плечах, и мы не станем такое делать при всем честном народе.

Паки слушал всю эту полуиздевательскую чушь и, как я догадывалась, кипел от ярости. А Фрэнсис уже завелся. Теперь он был похож не на забывшего свою роль актера, а на такого, кто плюнул на текст пьесы и принялся выдумывать свое.

— … Барбони, — говорил он, — начал чего-то выкаблучивать в клубе у моей сестры… то есть кузины. И делал это крайне непрофессионально: пытался запугивать людей. Но если ты их прилюдно запугиваешь, а потом девчонки умирают от пули, что можно подумать? Такой стиль никуда не годится. Так вы растеряете всех своих подопечных. А не будет их, не будет и бизнеса, верно?

Цвет лица у Паки менялся быстрее, чем на световой рекламе над магазинами или барами. Я пыталась поймать взгляд Фрэнсиса и дать ему понять, что он зарвался, но не тут-то было. Он закусил удила.

— Вы, конечно, скажете, — бросил он прямо в лицо Паки, — что ваши люди могут попортить физиономию или какую-то часть тела, о чем только что упоминали, но не убить девушку. Не говоря уже о двух девушках. Так?

Паки больше не мог сдерживаться, и этого, по всей видимости, добивался Фрэнсис. Зачем? Возможно, считал, что в таком состоянии тот больше раскроется.

— Алонцо Барбони, — с нажимом сказал Паки, — не убивал этих двух потаскушек. Синдикат Коццоне, может, и не такой важный, как ваш, но в профессионализме нам не откажешь. Мы поставляем девушек кинопродюсерам и в танцклубы и следим, чтобы это были качественные кадры, заботимся об их безопасности. Барбони должен был выяснить, кто вмешивается здесь в наши дела. Мы, конечно, ожидали отпора, но то, что произошло… Такого мы не предполагали. — Он замолчал и уперся в меня взглядом. — А вы, мисс, предполагали, что его убьют? Или это вас совсем не удивило? Что скажете?

Фрэнсис воспринял его слова как прямое оскорбление в мой адрес, как намек на мою причастность к убийству. Этого мой брат выдержать не мог. Он вскочил и навис над Паки всей своей могучей фигурой в костюме военно-морского покроя, с модным галстуком.

Что, в свою очередь, вызвало ответную реакцию со стороны обитателей черного седана. В нем сразу отворились две дверцы, и пара горилл в облике людей (или наоборот) показались оттуда и уставились на Паки в ожидании распоряжений. Тот взглянул на них, как бы собираясь просить помощи, но потом вроде бы раздумал и прокашлялся, чтобы снять напряжение.

— Не задавайте мисс Лаватини подобных вопросов, — тихо, но угрожающе произнес Фрэнсис. — У вас не должно быть никаких подозрений, никаких сомнений. Если я говорю вам, что мы не причастны к вашим здешним делам и к смерти этого субчика, значит, это чистая правда. Если бы мы имели тут свои интересы, нам бы никто не помешал, и тогда не состоялся бы наш теперешний разговор. — Фрэнсис дал Коццоне обдумать свои слова и закончил так: — Полагаю, вам следует извиниться перед моей кузиной.

Наверное, сам Бо Хопкинс не сыграл бы лучше финал какого-нибудь боевика, за который отхватил бы миллиончик зеленых!

Мой гениальный брат уселся после всего этого на стул и стал спокойно ждать, словно напрочь позабыв о двух амбалах, игравших мускулами в непосредственной близости.

Я увидела, что на лбу у Паки показалась испарина: то ли от жары, то ли от глубоких раздумий. Но также заметила, что он уже сгорел и готов поцеловать меня в зад. Фрэнсис тоже понял это и немного расслабился.

Однако остывание давалось мистеру Коццоне с величайшим трудом, и прошло еще некоторое время, прежде чем он изобразил улыбку почти такую же широкую, как лежащий перед нами залив, и пробормотал:

— Сам не знаю, мисс Лаватини, как меня угораздило такое сказать. Наверное, потому как смерть одного из наших уважаемых членов… Сами понимаете… Но, как бы то ни было, чего уж там, я погорячился и прошу прощения.

Его речь напоминала извинения тинейджера, разбившего мячом стекло в классной комнате, но глаза… Глаза были как у злобного взрослого, который не забудет и не простит унижения и возьмет реванш при первом удобном случае.