татарами белок, потом нараспев читал им французские стихи, а они грустно тянули припев
из своих монгольских мелодий без слов. Наконец он завалился спать, сняв сапоги, будто
дома. Дорохов проснулся злой, разбудил Мишеля, и они о чём-то долго говорили между
собой, пыхтя друг на друга. Субалтерн мог схватить лишь одно, как сказал Дорохов: «Ты
слишком на меня похож, Мишель. Играй-ка лучше кого другого».
— Ах, отцы мои, неужто так прямо и сказал? — захлебнулся от удовольствия казначей.
— Именно,— подтвердил с пьяной серьёзностью субалтерн.
— Этот Лермонтов хочет быть покойником на всех похоронах,— перебил субалтерн-
офицер, сидящий в углу.
— Ну, и Дорохов тоже,— сказал небрежно субалтерн.— Только у Дорохова это
естественно, а у Мишеля глупо.
— Вот уже полгода я их обоих знаю,— сказал казначей,— и всё не могут угомониться.
Так один в одного и играют.
— В Грушницкого играют,— сказал доктор,— вот в кого. Помните Грушницкого? Тоже
хромой был, как Лермонтов. Помните, он был ещё разжалован в юнкеры?
— А ведь верно,— обежал всех глазами казначей.— И скажите, что такое было в этом
Грушницком? Верно, верно,— кивнул он доктору.— Совершенно правильно подметили.
Даже внешностью схож. Юнкеришко, фат, завистник. Ох, я его по одному случаю помню.
— Это с помадой-то,— захохотал майор.— Да, уж действительно, вмазались вы тогда в
историю.
— С помадой? — субалтерн ткнул глазами в пространство, поверх лиц, и спросил, ни к
кому не обращаясь: — Как это с помадой?.. Не могу себе представить.
Случай, должно быть бывший когда-то очень смешным, рассказался быстро.
— Забегаю я как-то к Полихрони,— обратился казначей к тем из присутствующих,
которые не знали происшествия,— спрашиваю розовой помадки на полтину.— Нету,—
отвечает.— Как так нету? — Да вот,— говорит,— только что один из ваших офицеров всю
забрал.
— А Максим Максимыч и пустись тут в расспросы,— вставил майор,— что за офицер,
да какой собой, да то, да сё.
— Совершенно верно,— чтобы не молчать и не пустить майора в разговор, вставил
казначей,— что,— говорю,— за офицер? — Да так, молоденький,— говорит,— чернявый,
невысокого роста, на ногу легонько припадает...— Ах, говорю,— на ногу? И со спины,
может быть,— говорю,— сутул, а? — Сутул,— отвечает.— Даже как бы горбатенек,—
говорю,— а? — Именно так,— отвечает,— чуть-чуть есть.— А мундир,— спрашиваю,—
на нём какой? — Да новый,— говорит,— совсем новенький, так эполетки,— говорит,— и
торчат крылышками.— А зачем,— спрашиваю,— помады-то ему столько? Ничего не
говорил? — Да на бал,— отвечает,— собирались, что ли.— Ну, тут я, понятно, сразу
догадался: Грушницкий, никто больше. После производства, думаю... Выхожу в парк, а
темнело уже, смотрю — есть такой, и в новом мундире, и эполеты крылышками, и спина
та самая. Я его хлоп по спине.— С производством,— говорю,— Грушницкий. С помадкой.
Поздравляю.
— А тот оборачивается... Вот потеха,— и майор обвёл глазами присутствующих, как
бы приглашая их вспомнить и оценить потеху.
— Ан не Грушницкий, а Лермонтов. Сам собою!
— Ну, с Мишелем...— начал было говорить молодой и красивый юнкер, но казначей
перебил его:
— Нет, погодите, что потом было-то. Ай, ай, ай!
— С Мишелем такую штуку сыграть опасно,— сказал юнкер.— Чем же кончилось?
— Помирили,— торжествующе сказал майор.— Дня три возились, а помирили. Что
же, умысла тут никакого не было.
— Да обознался же, ей-богу,— миролюбиво сказал казначей.— Видели вы когда-ни-
будь Грушницкого? Ну, вот, близнецы — и всё тут.
— Ас Грушницким-то он с тех пор... ни-ни,— заметил доктор.— Враги-и, заклятые
враги-с.
— Понятно,— кивнул непослушной головой пьяный субалтерн.— Всё очень понятно и
обидно... господа.
За столом рассмеялись, и разговор распался. Стали расходиться.
— А вот, доктор, возьмите в резон,— не унимался казначей, выходя вместе с врачом,—
отчего это так? Дорохов-то наш тоже Грушницкого не жалует. Ну, фат и мальчишка, только
и всего. А у Дорохова с Мишелем какая-то прямо вражда к нему.
— Бамбошеры,— не отвечая на вопрос, сказал доктор.— Худо кончится эта игра.
Особенно для Мишеля. Ему бы всё шуточки. Стихи списывать у Дмитриева... Не знаете?
Фу, ещё как!.. Стихи — у Дмитриева, повадки перенимать у Дорохова, романтические
кундштюки — у Грушницкого...
— Рубаху красную чего-то таскает,— поддакнул казначей.
— Должно быть, в память покойника, Александра Сергеевича Пушкина,— ответил
доктор,— не иначе.
И, помолчав, продолжил:
— Между нами будь сказано, я не понимаю, что о Лермонтове так много говорят. В
сущности, он препустой малый, плохой офицер и поэт неважный. В свои годы и мы все
писали такие стихи.
— Граф Соллогуб, говорит, отменно изобразил его в своей повести «Большой свет»,—
ехидно заметил опять казначей.— Как жалкого спутника великосветского денди и
личность весьма ничтожную.
От чеченских аулов до Пятигорска рукой подать, но в Пятигорске — столица. Мирные
горцы здесь пахли русским тютюном и развозили по домам молоко и козий сыр в
перемётных сумках, за сёдлами, как боевые припасы. Из Пятигорска на войну ездили как
на кабанов, и, возвращаясь, плясали на балах, писали в тетрадки стихи и дулись в карты
или исправно лечились углекислыми водами — от болезней, которыми страдали их дамы.
В грязном белье, в грязной канаусовой рубахе, которая бог знает когда стиралась, Мишель
прискакал с тремя татарами в Пятигорск.
Ночью Соколов с Крептюковым, свои крепостные, вымыли барина в хозяйском корыте.
В воде развели столовой соли — от пота. Часто краснел Михаил Юрьевич Лермонтов и,
краснея, потел горьким лошадиным потом. Той же ночью в «казённой» гостинице Найтаки
праздновали его приезд. Собрались тарумовский помещик Прянишников, двое лабинцев-
офицеров, Тенгинского полка капитан Королёв да поручик Лермонтов. Наскоро
побаловавшись девчатами, ложившимися на кровати в шагреневых башмаках и в ярких
кофтах, офицеры сели за стол с картами, пили виноградную водку с душком и
разговаривали все сразу. За стеной вечеряли девушки, тихонько хихикая. Мишель играл,
не садясь, то у одного, то у другого стола, много пил, чертыхался и выдумывал анекдоты.
Девушки за стеной смеялись, и он то и дело выходил их проведывать, поднимая возню.
— Я пасс... Мишель,— обернулся к стене Королёв,— перестань доить девочек. Поди-
ка сюда.
— Я и так слышу,— заглушённо ответил тот.— Ну?
— К нам, брат, сюда знатная гостья пожаловала. Французского консула жена.
— Чистая ягодка,— сказал тарумовский помещик,— необыкновенной
привлекательности дама.
— А вы чего же смотрите? — отозвался поручик.— Всё на вас, чертей, работай.
— Не очень-то поработаешь с ней,— пробурчал Королёв.— Вистую.
— Я пасс. Да, не очень-то,— сказал помещик.— Горда. Заметно горда.
— С гордыми только и спать,— сказал из-за стены поручик.— Правда, Маша?
Девушки засмеялись.
— Вы завсегда меня так,— кротко, одним вздохом, ответила Марья.
— Хочешь, я её на твоих глазах?
— Не, они у нас молоко беруть.
— Она у твоей Ребровой живёт,— сказал, помолчав, за картами Королёв.— Меня ей
представили у Верзилиных. Слышишь, что ли, граф Диарбекир?
— Слышу,— ответил чернявый и загромыхал сапогами.
— Тем лучше. Реброва мне и подведёт её,— сказал он, выходя к играющим и
осматривая костюм свой.— Давайте пить, что ли. А ну, красавицы...
Девушки, ковыляя в тесных башмаках, показались кучкой.
— Занимайте чужие колени.
Столики сдвинулись. Найтаки принёс в кувшинах кизлярского.
— Шашлыки готовы? — крикнул чернявый поручик.
— Сичас, душка-джан,— закричал из темноты за окном Элиадзе, лакей чернявого.—
