душеньку. Причастился, значит, тюх-тюлюх. Не было
бы семьи, предположим, ушел бы в охотники и не знал
бы этой нервотрепки. Я тут боле совсем жизни лиш ил
ся на этой руководящей работе.
— Х арактер нужен, конечно. Я ружье свое собира
юсь купить...
— Я спать-то разучился. Добры-ти люди под утро
самые сны разглядывают, а меня все будто какой ча
совой выкликивает.
— А меня утром палкой не подымешь. В глаза
хоть спички ставь,—тянул свое Геля.—Я говорю, ружье
вот хочу купить. П равда, ребята отговаривают: «Ку
да, — говорят, — тебе с ружьем, на ходу ведь спишь.
Застрелиш ься еще». Рассеянный я.
— Ничего, на охоте приобыкнешь. Я и сам неоднове
стрелялся. Суком дергнешь за спусковой крючок — под
ухом как речкнет, так и охолонешь весь. Прости ты,
осподи, думаешь, страсть-то какая! Вот смерть-то где
пролетела. А потом опять ничего. Нынче я дивно по
стрелял. У меня озерцо есть — отыскал на лыве, так
неделю домой не являлся. Отдох взял. Первый раз за
десять лет отдох взял, а мне строгача по партийной ли
нии сунули, хотели и с работы попереть, в рядовые пе
реставить, тюх-тюлюх. А я, наверное, шибко обрадовал
ся, они и заметили, что я обрадовался, и оставили, го
ворят — работой оправдайся.
— Они это могут. У них не зарж авеет... А я ружье
нынче куплю, — сказал Геля и вдруг подумал: «А по
надобится ли оно?..»
— Но опять ж е я на свой колхоз двадцать лет по
ложил. Достанется какому ли тюхе. Обидно ведь бу
дет, — вязал свою мысль дядя Кроня. — А иначе бы
подался в охотники.
— Д а из вас охотник...
— А что, скажешь, не охотник, да? Я в прошлом го
де пять глухарей за один подход взял. Таких штучек
достал — едва из лесу приволок.
— Д а из вас охотник, дядя Кроня, как из моего
пальца... револьвер, — шутливо задорил Геля, как-то сл а
бея и светлея душой, и уже радостное возбуждение пе-
236
реполйяЛо его, й тут подумалось, что нынче Же надо
махнуть подугорьем в калтусины, поросшие пахучей
падреницей, потом босиком пробежаться по глинистой,
всегда влажной тропке, выбитой коровами, и на луг,
а оттуда — на реку, к приглубым местам, где прежде
сиживал с удочкой.
— Теперь-то хоть что наговорить можно, — не от
ступался Геля, привставая со ступешки и вглядываясь
в облитый желтым утренним светом луг, в белое л ез
вие ручья, обметанного лопухами, в каменистые зареч
ные берега, словно облитые засохшей кровью, с белой
песчаной кромкой вдоль воды.
А дядя Кроня егозил по ступешке и все подступал к
племяннику.
— Может, ты про тот раз имеешь в виду? Д ак у ме
ня тогда ружье неприцельное было.
— С кривым стволом, что ли? — отвлекся Геля от
мыслей.
— Сам ты десять лет не умывался...
*
•х-
•*
А ту охоту Геле не забыть, потому что он тогда обо
стренно чувствовал и ж елал все понять. Он приехал
в отпуск в Снопу весной, когда еще вечера выстывали
до хруста и от талых вод, расплывшихся по ржавой
прошлогодней траве, несло снегом и свежими огурцами.
Геля тогда впервые услышал этот запах и сказал о нем
дяде Кроне, а тот шикнул через плечо и крадучись
шагнул в снежную плешину.
Вечерело. Прошлогодняя трава на полянах леж ала
спутанная и неживая, и меж вялых стеблей рождались
крохотные роднички, которые копились в небольших
лягах прозрачными озерцами, и на дне их видна была
каж дая травинка, каж дая трещинка и морщинка на
подтаявшей земле, и след, еще осенний, сохранился с
мельчайшей и непостижимой отчетливостью, даж е от
печатались рубчики резиновых подошв. От земли несло
свежестью, как от только что помытых полов, дальняя
кромка полей туманилась и скрады валась в текучих
ивняках, над которыми как бы вспыхивали желтые об
лака света, а снизу уж рождались ранние сумраки, и
237
потому казалось, что в кустарниках бо множестве т а
ятся легкие на ногу зайцы.
Но ивняки встречали пустой прохладой и хлесткими
запутанными ветками; дядя Кроня миновал их быстро,
он шел, накренившись вперед и раздвигая кусты рука
ми, сапоги его хрумкали подсушенным настом, шум к а
зался оглушительным и предательским, тогда дядя
Кроня пугливо оборачивался и прикладывал палец к
губам, а потом шелестяще шептал: «Тихо ты!» — и сно
ва шел медвежьим шагом, таким необычным для его
коротконогого тела. И Геля незаметно отстал, ему ды
шалось легко и сладостно до головокружения, было ж а р
ко, и он снял зимнюю шапку, сунул ее в ватник; ноги
проваливались в прикипелом хрустящем снегу и ос
кальзывались в оттаявших ручьевинах.
Геля шел, цепляясь за холодные ивняки, за тонкие
шероховатые сосенки, которые студили пальцы, и видел
лишь серый вылинявший снег, усыпанный рыжей хвоей,
толстые голубые листы брусничника и рубчатые вм я
тины от дядиных сапог, которые быстро захлестывала
прозрачная снеговая вода. Геля много раз бывал в л е
сах ранее, но только сегодня будто что-то стронулось
в его душе, в ней зазвучала какая-то иная музыка, и
он как бы прозрел, хотя вроде бы и никогда не был
слепым, и заметил вдруг, как отсвечивают хвоинки на
дне крохотной лесной лужицы, как столбиками вы таи
вают старые заячьи следы, как выметывают ели липкие
молодые лапки. Душ а его неожиданно открылась при
роде, но еще не знал тогда Геля, что, обретя дар чув
ствовать обнаженной душой, он заплатил за это покоем.
Они быстро миновали борки, будто охотовед гнался
следом, и застыли на склоне, затаились в осиннике пе
ред лесной поляной, куда, наверное, каждую ночь вы
бегают баловать зайцы: даж е с тридцати шагов была
видна сроненная осина, подчищенная заячьими зубами
до белого скользкого блеска. Где-то высоко над голо
вой в сером выстывшем небе летала кругами пестрая
решительная птица и нетерпеливо кричала: «Ули-ули,
ули-ули!» Ее голос был тонок и нежен, он отдавался
эхом в быстро тускнеющем небе и в сквозном раздетом
осиннике. Это бекас, лесной бараш ек, томился и ис
кал подругу. Голос его был налит такой неистреби
мой страстью, он лился на таких высоких весенних но
238
тах и был так чист, и прозрачен, и тоскующе зазывен,
что в каждом сердце, которое слышало его сейчас, про
буждал легкую грусть и ж елание полюбить снова.
Тут, будто детский белый ноготок, овеянный легким
серебристым дымом, протаял месяц и разбудил недол
гие сумерки, проявил купола деревьев.
— Господи, как хорош о-то!— вдруг сказал дядя
Кроня, и Геля удивился торжественности его голоса.
Сам он сидел на трухлявом обтаявшем дереве и, з а
жмурив глаза, сквозь дрожащ ие ресницы смотрел на
детский ноготок луны, на жидкое озерцо света вокруг
нее и на черный силуэт тоскующей птицы, которая пе
речеркивала это озерцо наискосок. Где-то далеко над
полями кричал длиннокрылый медленный чибис: «Чьи-
б ы , чьи-вы!» В низине ручья вскинулась утка, и разго
нистый свист ее крыл просквозил воздух; чуть далее,
уже в деревне, мыкнула корова, прислушиваясь к ти
шине, и еще дальш е женский голос вопил: «Петь-ка-а,
по-ди домой!» И хотя звуки разносились по-весеннему
далеко и долго, их всех заглуш ало неистовое жаркое
