ухо, подтянул к себе и шепнул:

140

— А ты, дурочка, боялась, а?— и в болезненной

гримасе раздвинул губы.

Потом Герман распялекно лежал на нарах, а Саш­

ка суетился у плиты, готовил чай. Коля База, поникший

и встрепанный, сидел в ногах у звеньевого и с убитым

видом канючил:

— Ну прости, Герка. Не назло ведь. Ну погорячил­

ся, сглупа все. Дору угнал, пусть засудят, но как хоро­

шо хотел...

Герман молчал, невидяще смотрел в потолок табач­

ного цвета глазками, и казалось, что на них лежали бе­

лесые студенистые бельма. Багровое лицо опухло и од­

рябло, походило на избитый кусок говядины, волосы

колтуном засохли на голове от соленой воды.

— Мы это дело так не оставим. Засудим, уголовник

гароклятый1 Он еще ружжом стращать,— сулил Гриша

Таранин, беря инициативу в свои руки. Он уже готов

был схватить ружье, стоящее у двери, и под конвоем

вести парня в деревню.

—’ А ты замолчи, Чирок, — огрызался Коля База.

— Припаяют статью, попрошу судью, чтобы поболе

дали...

— Гробокопатели... Еще посмотрим, кому припаяют.

Я-то отсижу, а вам без жалости отвалят. За это хоро­

шего не сулят.

Иван Павлович молчал, рыхло отвалившись к сте­

не, и было непонятно, о чем думает он, стеклянные гла­

за осоловели и тупо глядели на скомканную волоспю

Германа Селиверстова. И неизвестно, чем бы кончилась

эта перепалка, но тут неожиданно подкатил под берег

колхозный трактор. Из деревни привезли известие, что

умер Мартын Петенбург. Сначала все недолго молчали,

тупо переглядываясь,— весть о смерти не воспринима­

лась и казалась надуманной.

— Собирайся, идол!— прикрикнул Гриша Тараним

на Кольку.— Ой, как же так, а?— запричитал он.—

Только что жив был, такой человечище, а помер. Ц ар ­

ство ему, страдальцу... Это тебе погинуть-то надо бы,—

бросил он Кольке. Тот, растерянный и бледный, тупо

улыбаясь, стоял возле порога, не зная, на что ре­

шиться.

— Будь здесь,— буркнул Герман, проходя за порог,

и никто не посмел перечить ему.

141

Только у деревни, обдутый встречным морским вет­

ром, Герман чуть пришел в себя. Он так и не спросил

у тракториста, отчего умер отчим и как это случилось,

а подумал мельком и с некоторым облегчением, что,

слава богу, ньпнче матери хоть полегче станет, а то за ­

мучилась, вовсе извелась с безногим: и то ему нелад­

но, да это не так — уж больно капризный стал.

Он пробовал представить отчима живым, но прош­

лый облик его как-то стерся из памяти, чуть помни­

лось лишь, как раздевался он, войдя в избу: длинную

офицерскую шинель высоко подвешивал на деревянный

крюк возле порога, почему-то осталась в памяти мед­

ная цепочка вместо вешалки. Запомнилось, как прохо­

дил в красный угол, сразу закидывал ногу на ногу и

затягивался трубочкой. Обычно сидел молча, уйдя в се­

бя, с детьми был не то чтобы неласков иль недобр, но

как-то безразличен; мать суетилась подле, стараясь уго­

дить ему, таскала на стол еду, и ел он всегда в одиноче­

стве и потом сразу же уходил на работу. Герман не

помнил уже, был отчим добр или скуп, угрюм или ве­

сел,— осталась в памяти лишь эта отчужденная по­

стоянная молчаливость. И только в старости, когда обез­

ножел и колесная тележка привязала к себе, Мартын

стал говорлив и нервен, порой смеялся, всхлипывая и

топорща котовьи усы. Но к тому времени Герман уже

повзрослел, потом и вовсе отделился своей семьей, и

отчим оставался ему по-прежнему далек. Но он видел,

что старик и нынче был неразлучен с обидой, какое-то

глухое печальное воспоминание постоянно жило с ним...

Дома — просто на удивление — мать не вопила в

голос, вся ссохлась и закаменела, коричневая кофта

обвисла на вялых плечах и бесплотной груди, словно и

не выкормила четверых, и впервые Герман увидел, ка­

кая ныне мать крохотная и кособокая. Знать, подкоси­

ли ее ветры, подточили дожди, не долго и ей осталось

топтать землю: еще год-другой походит на могилу к

дедку своему и тут же покорно ляжет рядом.

Жалость шевельнулась, горько запершило в горле,

и, забывая на миг каменную телесную усталость и боль,

он прислонил мать к себе, неловко погладил плечи.

Анисья подняла пустые глаза, на дне которых хорони­

лась слеза, и сказала болезненно и глухо, словно бы

винясь:

142

— Я во всем виновата. Не сберегла Мартына, ой, не

сберегла.

— Брось ты, мать. Чего на себя...

— Сердце тосковало. Почто бы не удержать...

— Где?

— В лес направился по ягоды. Набрал, полный ту­

ес набрал, а сам-то ни одной ягодки не спробовал.

Казалось, что мать вот-вот заплачет, лопнет и проль­

ется душа долгой обжигающей слезой, и горечь от­

мякнет в горле, не так станет надсадно жить, и тогда

можно будет подумать с толком, как проводить М ар­

тына в последний путь да как людей обиходить, чтобы

не стыдно было. И опять слеза не покинула набухший

глаз.

— Ты посмотри, Гера, сколь он розовый. Может,

живой?

— С сердцем, наверное...

— Аха, с сердцем,— безвольно откликнулась Анисья

за спиной сына.— Д ак како тут сердце выдержит. Ж е­

лезно надо...

Герман прошел в горницу, отчим был уже обряжен,

лежал в гробу и казался плоским, только голова с не­

послушным сивым волосом, который так и не смогли

прибрать, казалась отдельно лежащей и живой — за

двое суток не увяли щеки, побитые толстыми морщи­

нами.

«Вот и я так же мог лежать»,— внезапно подумал

Герман и озяб спиной.

— Может, живой?— снова со странной надеждой

сказала за спиной мать. Герман очнулся, вздрогнул,

внимательней пригляделся к отчиму, и даже помере­

щилось на миг, что отчим морлнул неплотно прикрыты­

ми глазами, а сквозь коричневые веки сочится живая

голубизна.

— Да не...— саму себя опровергла мать.— Ферша-

лица Дуська обследовала, говорит, от сердца.

«И я так же мог лежать»,— снова подумал Герман

и, насильно отвлекаясь от навязчивой мысли, спросил,

не отрывая взгляда от отчима:

— Что делать-то, скажи?

— Могилку бы надо, Герман. Могилку...

Анисья говорила монотонным ватным голосом, слов­

но и сама готова была лечь и тут же умереть, и от ма­

143

териных покор,но-равнодушных слов у Германа еще

больше мерзла спина. Он повернулся и пошел прочь,

но еще слышал, как стонала у гроба Анисья:

— Меня бы казнить, боженька. Ты пошто святого

человека забрал? Это меня бы, беспуту, господи...

•

*

*

Мартына Петенбурга хоронили тридцатого июля.

С утра накрапывал дождь, деревня намокла и казалась

траурно-черной. Мартын плыл в воздухе, на плечах лю­

дей. Старухи, как грачи, неутомленно и покорно шеп­

тали:

— Экого человека господь прибрал...

— А уж не обидел. Не, никого не обидел.

— Вое бы эни, дак не так бы и жили.

— Анисьюшке-то каково. Ж ила как у Христа за

пазухой.

Главный бухгалтер шел за гробом и нес войлочную

подушечку с орденами. Вызвался сам, а сейчас страдал,

клял себя и покойника. Сверху назойливо капало на

голову, стекало по щекам и неприятно холодило шею.