— Привет, — сказал он. — Вы дочка?

— Эйлин, — назвалась она. — Да.

Она показалась ему какой-то нескладной и мешковатой. «Это все из-за той бесформенной одежды, которую носят нынешние девицы», — промелькнуло в затуманенной голове. Ее темные волосы были разделены прямым пробором и заплетены в две косы; лицо юное и свежее, без признаков макияжа, да и одета по-домашнему — в простенький лиловый свитер.

— У вас приятный трезвый голос, — сказал он и с опозданием понял, что это не самый подходящий комплимент для столь юной особы.

— Я как раз собиралась выпить чашечку кофе, — сказала она. — Не угодно ли составить компанию?

Он чуть не рассмеялся при мысли, что девчонка, похоже, считает себя докой по части укрощения тупых пьянчуг.

— Спасибо, — ответил он, — не откажусь.

Ему было трудно сфокусировать взгляд, и когда она поставила перед ним чашку горячего кофе со словами: «Вам, наверно, лучше черный», — он нагнулся над паром, не закрывая глаз, в надежде таким способом взбодриться.

— Судя по звукам, вечеринка удалась, — сказала она без признаков энтузиазма в голосе. — Каждый нашел себе занятие по душе.

— Славная вечеринка, — согласился он и начал, обжигаясь, прихлебывать кофе, дабы показать, что ее старания не были напрасны. В голове и впрямь слегка прояснилось, и он сказал с улыбкой:

— Мне уже лучше — благодаря вам.

— Должно быть, в комнатах жарковато, — сказала она с утешающей интонацией.

Тут он не выдержал и расхохотался. Девчонка нахмурилась, но потом, видимо, решила не обижаться и преспокойно продолжила:

— Наверху было очень жарко, и я спустилась, чтобы немного посидеть здесь.

— Вы спали? — спросил он. — Должно быть, мы вас разбудили.

— Я делала уроки, — сказала она.

Он взглянул на девчонку еще раз и представил себе ее мир: сочинения на заданную тему, аккуратно исписанные тетради, потрепанные учебники, перекидывание записочками на уроках.

— Учишься в школе? — спросил он.

— Да, в старшем классе.

Она помолчала, словно ожидая от него какой-то реакции, а потом добавила:

— Я пропустила один год из-за воспаления легких.

Надо было что-то сказать, но он не мог придумать подходящей темы (о мальчиках? о школьном баскетболе?) и потому сделал вид, что прислушивается к звукам, доносящимся из гостиной.

— Да, вечеринка славная, — повторил он.

— Вы, надо полагать, любитель вечеринок, — сказала она.

Сбитый с толку этим замечанием, он наклонился над уже пустой чашкой. Судя по ее тону, девчонка была вполне готова к тому, что в следующий момент он вообразит себя гладиатором, выходящим на арену против диких зверей, или начнет как безумный вальсировать сам с собой по саду. «Милая моя, я почти вдвое старше тебя, — подумал он, — однако еще не забыл, как сам делал уроки».

— В баскетбол играешь? — спросил он.

— Нет, — сказала девчонка.

Он чувствовал себя обязанным поддерживать беседу, поскольку явился на кухню позже ее, да и, в конце концов, это был ее дом.

— И каково твое домашнее задание?

— Сочинение о будущем нашего мира, — сказала она и улыбнулась. — Звучит как-то глупо, правда? По-моему, ужасно глупо.

— В столовой сейчас рассуждают на ту же тему, и это одна из причин, почему я оттуда ушел.

Она явно не поверила его словам насчет причины ухода, и тогда он поспешил добавить:

— Ну и что же ты думаешь про будущее нашего мира?

— Вряд ли его ждет большое будущее, — сказала она, — если судить по его настоящему.

— Мы живем в интересное время, — произнес он таким тоном, будто все еще беседовал с гостями на вечеринке.

— По крайней мере, потом мы не сможем уверять, будто не ведали, что творим, — сказала она.

С минуту он молча смотрел на девчонку, а та отрешенно разглядывала носок своей мягкой кожаной туфли, покачивая ею вверх-вниз.

— Воистину страшно жить во времена, когда шестнадцатилетней девушке приходится думать о таких вещах, — сказал он, испытывая искушение насмешливо добавить: «В мое время девицы не думали ни о чем, кроме танцулек и поцелуев».

— Мне уже семнадцать. — Она подняла на него глаза и снова улыбнулась. — Это огромная разница.

— В мое время, — сказал он, пожалуй, переусердствовав с ударением на слове «мое», — девицы не думали ни о чем, кроме танцулек и поцелуев.

— В этом-то и беда, — сказала она серьезно. — Если бы во времена вашей молодости люди по-настоящему боялись за свое будущее, сейчас было бы не так паршиво.

Отвечая, он невольно взял более резкий тон (времена его молодости, надо же!) и чуть отвернулся, как бы показывая, что лишь по доброте душевной снисходит до столь откровенного разговора с ребенком.

— Помнится, мы тоже волновались за свое будущее. Наверно, всем детям в шестнадцать-семнадцать лет свойственны подобного рода страхи. Это все, как и мимолетные влюбленности, издержки переходного возраста.

— А я все время представляю себе, как это будет происходить. — Она говорила негромко, но очень отчетливо, обращаясь к какой-то точке на стене позади него. — Мне почему-то кажется, что первыми рухнут церкви — даже раньше, чем Эмпайр-стэйт-билдинг. Затем все большие дома, стоящие вдоль реки, вместе с жильцами начнут медленно сползать в воду. А потом школы — возможно, как раз посреди урока латыни, когда мы будем читать Цезаря. — Она посмотрела ему прямо в лицо, потрясенная собственными фантазиями. — Всякий раз, когда мы начинаем очередную главу «Записок»,[9] я гадаю: вдруг это та самая глава, которую нам не суждено дочитать? Может статься, на том уроке латыни мы окажемся последними в мире людьми, читавшими Цезаря.

— И это будет хоть каким-то утешением, — игриво подхватил он. — Я терпеть не мог этого Цезаря.

— Полагаю, во времена вашей молодости все школьники ненавидели Цезаря, — заметила она холодно.

Он чуть помедлил с ответом.

— Думаю, тебе не следует зацикливаться на этих кошмарах. Лучше купи журнал мод и листай его в свое удовольствие.

— Да я смогу даром набрать столько журналов, сколько захочу, — упрямо возразила она. — Туннели подземки обвалятся, а все журнальные киоски на перронах будут разбиты — бери не хочу. И в придачу шоколадки, губная помада, искусственные цветы… А на мостовой перед магазинами будут валяться модные платья и меховые манто.

— Надеюсь, винные лавки тоже будут гостеприимно открыты, — сказал он, начиная испытывать раздражение. — Тогда я отоварюсь ящиком лучшего коньяка и думать забуду обо всех этих напастях.

— А офисные здания превратятся в груды обломков, — вещала она, широко раскрыв глаза. — Если б только заранее знать минуту, когда все это произойдет…

— Понимаю, — сказал он. — Пожалуй, мне пора вернуться к другим гостям.

— После этого все уже будет по-другому, — продолжала она. — Исчезнет все, что делало этот мир таким, какой он сейчас. Изменятся правила, изменится образ жизни. Быть может, появится закон, обязывающий жить под открытым небом, чтобы всегда оставаться на виду друг у друга.

— А может, появится закон, обязывающий семнадцатилетних предсказательниц учиться в школе уму-разуму.

— Школ уже не будет, — сказала она бесцветным голосом. — И никто не будет учиться. Чтобы не повторить нынешних ошибок.

— Что ж, — сказал он, усмехнувшись, — ты очень занимательно это описала. Даже обидно, что я этого никогда не увижу.

Уже выходя из кухни, касаясь плечом двери, он задержался. Очень хотелось произнести напоследок что-нибудь этакое по-взрослому умное и едкое, но он боялся показать, что на самом деле задет ее словами, ибо «во времена его молодости» никому из его сверстников рассуждать подобным образом и в голову не приходило.

— Если возникнут проблемы с латынью, — проговорил он наконец, — буду рад помочь.

Она хихикнула, как самая обыкновенная школьница; он даже вздрогнул от неожиданности.

— У меня с этим полный порядок, — заверила она.

Вернувшись в гостиную, где по-прежнему царило оживление (хор у пианино теперь исполнял «Дом на холме»,[10] а хозяйка беседовала о чем-то насущно важном с импозантным мужчиной в синем костюме), он отыскал среди гостей хозяина дома и сказал: