По рекомендации командования я нарисовал двух лучших комсомольцев — гвардии старшину П. Клюкина и гвардии сержанта Н. Кулешова. Конечно, достойных воинов было здесь немало, хотелось изобразить многих, но, как всегда, я был связан временем и заданием.

Двадцать девятого октября вышел этот праздничный номер газеты; кроме портретов, там был помещен рисунок, посвященный юбилейному дню.

Мне очень нравилось изображать отдых воинов на фронтовых дорогах, ведь война, помимо всего остального, требовала от людей физической выносливости.

Бывало, совершались немалые утомительные переходы, порой в сложных условиях, и кто не испытывал чувства облегчения, когда наступали драгоценные минуты долгожданного отдыха?

Особенно я люблю рисунок «Привал». Мне кажется, что в нем чувствуется это настроение. Хочу также остановиться на рисунке «Пятиминутный отдых», сделанном еще на Калининском фронте.

В эту землянку, вырытую невдалеке от дороги, я забрел с той же целью, что и другие: хотелось погреться. Но картина фронтовых будней, которую я увидел, показалась мне такой интересной, что я вынул бумагу и вместо отдыха принялся за работу. Это была нелегкая задача—рисовать в полутьме, держа карандаш остывшими пальцами.

Была уже глубокая осень, холодный день предвещал появление снега. Мы с корреспондентом газеты В. Савицким еле разыскали расположение артполка 52-й гвардейской дивизии. На огневой позиции одной из батарей, где находилось и орудие гвардии старшего сержанта Г. Я. Короля, гулял пронизывающий ветер. Чтобы разогреть озябшие руки, пришлось развести костер, только таким способом мне удалось сделать несколько рисунков. Повезло, что нависшие свинцовые тучи оказались защитой от вражеской авиации.

Случайно обнаружилось, что здесь, в полку, находится участник битвы на Курской дуге Герой Советского Союза гвардии старший лейтенант Н. К. Пархоменко. Как упустить портрет такого знатного воина? Мы застали героя в единственном, чудом сохранившемся помещении, до предела набитом людьми, где скромный гвардии старший лейтенант обосновался на мизерной площади.

Это был статный молодец с нежным юношеским лицом, которое никак не связывалось в моем представлении с мужеством подвига. Но в данном случае, кроме психологических трудностей, возникли и практические. Где рисовать Пархоменко? На улице это сделать было невозможно, а в полуразрушенном тесном жилище тем более. Оставался единственный выход: рисовать в штабном крытом грузовике. Задача была не из легких: мы сидели почти вплотную, отсутствие необходимого пространства вынуждало меня прилагать неимоверные усилия для изображения героя.

Проблема портрета всегда меня занимала, особенно теперь, на войне, когда приходилось встречаться с самыми разными людьми. Я часто замечал, что внешнее впечатление не всегда бывает правильным. При более близком знакомстве обнаруживалась скрытая «изюминка», которая и являлась ключом для раскрытия личности.

Конечно, все это достижимо, когда имеется достаточно времени, чтобы при помощи подготовительных зарисовок изучить натуру.

Но как это сделать в условиях войны, когда в считанные минуты приходится рисовать человека, увиденного впервые? Если сравнить это с творчеством композиторов или поэтов, то на их языке такие произведения называются экспромтами. Трудновато мне было порой с подобными экспромтами, они требовали предельного напряжения. Так было и с Пархоменко.

В ПОЛЬШЕ

Зимой сорок четвертого года нашу армию спешно перебрасывали из Латвии. Нас погрузили в теплушки и долго везли куда-то по совершенно белым равнинам, мимо заснеженных лесов и селений.

Выгрузили нас на маленькой незнакомой станции, которая и оказалась местом нашего назначения. И тут только мы узнали, что находимся в Польше.

Да, перед нами была страна Мицкевича и Шопена. Но какой нищей, какой разоренной выглядела она. Нам понятны были разрушения, оставленные войной: еще свежи в памяти были сожженные и разграбленные советские села и города—такие же картины мы наблюдали повсюду, где побывали фашистские оккупанты. Но здесь было и нечто иное. Казалось, что вдруг воскресли деревни времен старой царской России. Молодые солдаты могли впервые увидеть живого кулака с собственной маленькой часовней, где молилась только его семья, и живых батраков, оборванных и голодных.

Наша редакция остановилась в замерзшей деревушке. Здесь мы встретили Новый, 1945-й год.

Должно быть, был сильный ветер: помнится, снежные хлопья летели вдоль земли, долго не опускаясь. Росли сугробы, как невиданно белое тесто. Мы желали друг другу в наступающем году счастья, уже близкой победы. И хотя впереди нас ждало еще немало испытаний, это был самый радостный Новый год из всех прежних, что мне приходилось встречать на фронте.

А пока на польской земле шла война. Работалось трудно.

Сильные морозы, частые передвижения не способствовали рисованию

33. У полкового знамени. Знаменосец,

гвардии старший сержант П. Н.

Смирнов. В тяжелой обстановке боя спас

знамя полка. Латвия. 1944

Среди рисунков того

времени—портрет командира

роты старшего лейтенанта Н. Ф. Ко-

тельникова и командира взвода

автоматчиков старшего сержанта

Сидорова.

В начале января мы дошли до

Праги—предместья Варшавы. На

другой стороне широкой Вислы

лежала столица Польши, вернее,

то, что осталось от этого когда-то

красивого города. С нашего

берега видны были только остовы

взорванных мостов с рваными,

свисавшими в воду пролетами.

Они словно простирали свои железные руки из воды, взывая о помощи.

С какой радостью встретили мы весть об освобождении Варшавы!

Еще с понтонного моста, наведенного саперами, я старался разглядеть улицы города, возбуждавшего в наших сердцах столько сочувствия. Накануне ночью я сделал заголовок для газеты и использовал для него изображение довоенной Варшавы.

Разглядывая на фотографии стройные силуэты зданий, расположенных у берегов Вислы, я пытался представить себе то, что увижу утром.

И вот я в Варшаве. Я бродил по лабиринтам заваленных улиц, среди бесконечных уродливых руин. Не было стройных красавцев домов. Вообще не было домов. Было только невообразимое смешение бетона, железа, кирпича, щебня.

Я шел, совершенно подавленный увиденным. Казалось, фантастические картины ада обрели здесь реальные очертания. Но среди развалин бродили живые люди.

Они жили когда-то в этих домах, мирно трудились, растили детей...

Я не Ввидел новой Варшавы, мне 1944 бы очень хотелось посмотреть на нее. Но когда говорят, что этот город, как феникс, родился из пепла,—для меня это не просто красивая метафора: я видел этот пепел своими глазами.

Я слышал рассказы варшавян о злодеяниях фашистов, о трагических днях восстания, о мужестве людей, отдавших свою жизнь в борьбе за родину.

Надо было возвращаться обратно в редакцию. В последний раз я взглянул на хаотические остатки города, ставшего свидетелем самых страшных человеческих трагедий и героического величия человека. Все это могло бы послужить источником для создания большого, потрясающего своей темой цикла рисунков. Для этого требовалось время. Но еще шла кровопролитная война. Наша армия снова наступала. Впереди была гитлеровская Германия.