только началась война, ушел вместе с другими односельчанами в районный городок

Туров, в военкомат, и с тех пор вестей о нем не было.

В то страшное утро они, как всегда, поднялись рано. Мать хлопотала возле печи.

Брат играл с котенком. Таня сбегала по воду, а потом мать сказала:

— Сходи-ка, дочка, в лес. Грибов набери. Зажарим и позавтракаем.

Девочка миновала огороды, перешла через речку и сразу оказалась в молодой

березовой рощице. Вдруг за спиной как будто гром ударил. Она вздрогнула, застыла на

месте. Совсем близко, не иначе, как в самой деревне, строчил пулемет. Там кричали и

громко плакали.

Девочка бросила корзинку и помчалась к деревне. Выбежала на опушку и замерла

от ужаса: все дома были охвачены огнем. Черным дымом застилало небо. Через

огороды к речке бежали женщины, старики, ребятишки. Бежали и падали. Их

расстреливали солдаты в черных мундирах. Стреляли до тех пор, пока не убили всех...

Таню приютила тетя Мотря, жившая в соседнем, почти дотла сожженном поселке.

Тетка, как и Таня, чудом уцелела от расправы, и сейчас они живут в тесном,

полутемном шалашике. Нынче утром она сказала Тане: «Сегодня поминают ближних

усопших». Испекла тетя Мотря из картофеля оладьи, сунула пяток в руки Татьяне,

сказала: «Иди на могилки мамы и брата, помяни»...

— Я все их там съела, — говорила мне теперь девочка, не замечая, что по лицу ее

текут слезы. — Отдохну вот у дедушки Степы. Может, он карасиков с реки принесет.

Она помолчала. Потом сказала со взрослой озабоченностью:

— И тебя вот надо бы угостить. Только нечем... Может, тоже карасиков

подождешь?

Я не стал ожидать карасиков и попрощался с ней. Уже далеко позади осталось

пепелище, но долго еще не выходила Таня у меня из головы. Она была одной из многих

тысяч сирот на этой многострадальной земле. Но я пока ничем не мог помочь ей, и это

чувство мучило меня больше всего. [162]

2

И вот она, Припять. Разлилась во всю свою ширь. Вскипает, швыряя на берег пену

и брызги. Сижу за чьей-то хатой, укрывшись от ветра. Вокруг безлюдно, хотя деревня

Черничи довольно велика. Я ожидаю какой-нибудь лодки с того берега, но река

пустынна.

Мне вспомнилось, как недавно, словно Робинзон Крузо, я оказался на

необитаемом острове. Это случилось близ села Домантово. Именно здесь, где в

весеннее половодье Днепр стелется на добрые десять километров, мне пришлось

переправляться на другой берег. Мне повезло: несколько местных жителей

отправлялись за картофелем в какое-то белорусское село.

Плывем. На большом баркасе шестеро мужчин и две женщины. Беседуют о том, о

сем. И прежде всего о голодном житье-бытье. Здесь, знаю, осенью шли тяжкие бои. И

небо, и земля горели. У жителей до весны не хватило даже картошки.

Гребцы знают мое намерение и, когда показались лесные заросли на

противоположном берегу, оживились. «Куда же будем приставать? К Новоглыбову?» —

спрашивает один из гребцов. «Что ты! — отвечает другой. — Там, слыхать, карателей

полным-полно! Рыщут как волки впроголодь. Говорят, где-то поблизости нашли мешок

с махоркой. Мол, десантникам выбросили...» — «Тогда, может, потянем до Сорокашич?

Там местность глуше, — предлагает первый. И, кивая на прибрежный лес,

сокрушается: — Вот только пристать к берегу как? Волна-то, братцы!..»

Мне хочется побыстрее попасть на берег. И так обременил людей, задержал их,

может, на целый час.

У берега волна и впрямь сильнее и круче, но мои попутчики свое дело знают. Я

выхожу на берег, не замочив штанов. «Ну что ж, добрых дорог тебе, хлопец!»

Лодка стремительно удаляется. Остаюсь один. Я на днепровском левобережье, где

так драматически оборвался прошлой осенью мой фронтовой путь, на который сейчас

стремлюсь вновь выбраться. Что ждет меня впереди? Опасности наверняка. Всюду

свирепствуют оккупанты и всякая продажная тварь — старосты, бургомистры,

полицаи...

Размышляя так, иду вперед. И вдруг передо мной — еще одна река, правда,

неширокая. Видно, протока. За [163] ней, метрах в трехстах — желанный сосновый бор.

Вот тебе раз — выходит, я оказался на острове. Знали ли мои попутчики о протоке?

Вряд ли. Ведь Домантово в десятке километров отсюда.

На острове было много щавеля, и я непрестанно жевал эту сочную кисловатую

траву, чтобы хоть как-то утолить голод. Через час вновь оказался там, где сошел на

берег. Остров, к счастью, оказался небольшим.

Долго вглядывался в речную даль, ожидая какой-нибудь спасительной лодчонки.

К вечеру я уже подумывал притулиться где-нибудь на ночлег в тихом местечке, чтобы

меньше досаждал пронзительный ветер. И в тот момент в волнах темной точкой

мелькнула лодка! Я вскочил, закричал, стал размахивать руками.

И вот маленькая двухместная лодка приближается к берегу. Кто в ней?

Лодкой управляла женщина. Ловко орудуя веслами, она подогнала ее к самому

берегу. Взглянув на меня, удивилась: «Кто ты, как здесь очутился?» Я коротко объяснил.

«Садись!» — бросила, будто приказала. По пути спасительница рассказала о своем

житье.

У Дарьи на берегу двое детишек. Втроем живут в землянке, которую пришлось

рыть ей самой. Деревню сожгли немцы. Все продукты, что удалось спасти, еще зимой

съели. Хнычут дети, украдкой от них она плачет сама. Дарья промышляет на реке с

маленьким бреденьком. Долгими часами скитается по речной пустыне. И часто

возвращается ни с чем. В поисках добычи и оказалась она вблизи от острова. На мое

счастье!

Окончательно доверившись Дарье, делюсь с ней самыми сокровенными мыслями.

Она, испугавшись, машет руками: «Не моги! — И сквозь слезы говорит: — Там, на том

берегу, враз на веревке окажешься! Они за вашим братом охотятся. Им за вас награды

обещаны».

Потом до самого берега Дарья молчала. Так же молча причалила лодку, спрятала в

прибрежные кусты весла. Взяв пустой мешок, сказала: «Идем. В землянке

переночуешь. А я возьму что-нибудь теплое и лягу под лодкой».

Я не хотел стеснять детей и сам лег под лодку. Там было тихо и тепло. Ведь я

лежал на шубе, принесенной заботливой Дарьей. [164]

3

— Эй, очнись!

Увлекшись воспоминаниями о происшествии на Днепре, я в своем укрытии

пригрелся под солнцем и задремал.

Двое мужчин, одетых в полувоенную форму, стояли передо мной. Я сразу понял,

что это не иначе, как полицаи. Вот ведь как нелепо попался к ним в руки.

Я почти угадал: один из них был старостой, другой — полицаем.

Они привели меня в дом старосты. Себе и полицаю староста налил в стаканчики

самогонки. Выпив, они закусывали, смачно чавкая. Я глотал голодные слюнки.

Попутно велся допрос. Кто, откуда, куда следую? Я отвечал.

— Значит, идешь домой. А документ маешь?

Я пожал плечами: откуда?

Оба наперебой стали убеждать меня, какой у них в районном городке Турове

добрый шеф жандармерии. До меня тут, в Черничах, немало, мол, побывало таких же,

как я. Их посылали в город, и там они получали пропуска домой. Это все, надо сказать,

выглядело довольно заманчиво. В самом деле, почему бы не воспользоваться

официальным документом для своих целей, облегчить свою задачу?

Я направился по большаку в Туров. Но на полдороге остановился: «Куда и зачем

идешь? В лапы врагу, добровольно? Или мало тебе фашисты зла причинили? Слюнтяй!

Кому ты поверил? Прохвостам! Забыл, что тебе Дарья говорила? Вернись, пока не

поздно!»

Я то замедлял шаг и поворачивал обратно, то вновь неуверенно брел к Турову.

«Без документов ты — вне закона. Каждый может прикончить. Сгинешь бесследно. Иди

в Туров!»

До города шесть километров. А шел до него чуть ли не полдня.

И вот наконец Туров. Утверждают, что он старше Киева. Но в отличие от него так