запоров не имеет. В промежутке между дверями при нашем проникновении через
незастекленную фрамугу можно собираться лишь небольшой группой. Все поняли?
С той же четкостью он продолжал:
— Взгляните на забор, за дорогой. Он кажется непроходимой стеной. Это не так.
Видите на доске поперечный продолговатый сучок? Это ж щеколда. Значит, там
калитка, о которой, возможно, даже сами немцы не знают. Во всяком случае, я не видел,
чтобы через нее кто-то проходил. Я, конечно, не уверен, что она не забита. Но у нас
столько рук! У калитки, предупреждаю, не задерживаться. Видели, как освещается
дорога? Справа в двухстах метрах вышка с пулеметами, еще ближе, за углом нашего
карцера — тоже пулемет. Слева — у складов — часовые. Но мы должны перехитрить
врага!
За калиткой уже проще. В саду несколько домов, где до войны проживал наш
комсостав с семьями. Теперь, по моему убеждению, дома пустуют. Я сказал все.
Вопросы? Нет. Во всякую секунду нашей операции чувствуйте, что мы — на своей
земле. Это — ох какое подспорье! [154]
Сейчас — два часа на отдых. Подъем по моему сигналу.
Мы улеглись. Конечно, никто не заснул. Что будет, что нас ждет? Избавление или
смерть? Иного не дано. И хорошо, если сразу убьют. Вспомнился тот день на плацу,
встал перед глазами тот капитан-танкист...
Два часа пролетели как один миг. И вот наш вожак подошел к двери, поколдовал
своей проволокой, мы услышали, как тихонько стукнул о пол крюк. Итак, началось!
Но вдруг за стеной звучно хлопнула дверь, послышались шаги, они приближались
вместе с бравурным посвистом. Это шел охранник. Мы замерли в оцепенении: неужто
гитлеровцы узнали о наших намерениях? Может, нас все-таки выдали? Невольно
оглянулись на интенданта, тот даже не шевельнулся в своем углу.
Свет уличного фонаря заглянул к нам в камеру, и я видел, как, приподнявшись на
руках, будто струна, напрягся Озеров. Конечно, готовился к нападению.
Через щели «глазка» мелькнул и сразу погас свет фонарика. Вот он вновь
вспыхнул у нашей камеры. Охранник что-то пробормотал. Крюк лязгнул о петлю.
Дверь снова была на запоре. Шаги удалялись. Хлопнула дверь, и все стихло.
— Пронесло! — облегченно выдохнул Озеров. — Это унтер, шеф карцера. Тот,
что с палкой тогда. Проверил свое хозяйство перед попойкой. Все, ребята, нормально.
Еще часок, и — дай бог нам удачи!
Озеров встал, пробрался к двери, и через минуту, как и в первый раз, крюк чуть
слышно стукнул об пол.
— Подъем, товарищи!
Мы встали на ноги, двинулись к двери. Из угла послышалось:
— Я, ребятки, не пойду. Боюсь. Я останусь.
Леонид шагнул к интенданту:
— Ты что, подлец, задумал? Мы за дверь, а ты тут шум поднимешь? Нашей
казнью жизнь себе купишь? Сгинешь, гад, раньше нас!
В руках Озерова зазмеилась проволока.
— Не надо, друг, не надо! Идите с удачей. Вот, пригодятся на воле, — ужас
мелькнул в глазах интенданта. Он дрожащими руками протягивал Леониду пачку денег.
На миг задумавшись, Озеров махнул рукой:
— Отступать нам некуда. Оставайся, трус несчастный. [155] Деньги себе оставь.
Откупаться придется. Айда, хлопцы!
Широко, по-хозяйски, растворил дверь. Мы — за ним. Леонид подошел к.
соседней камере, снял засов, открыл вход: «Кто с нами — выходи!» Узники-соседи
словно только нас и ждали. Собрались моментально. Лишь один, тучный мужчина,
замешкавшись, возился с обувью. «Быстрей!» — командовал Озеров. «Он босый,
бумагой обертывает ноги», — пояснил кто-то.
Когда из коридорчика мы вышли в большую комнату, то увидели, как по бокам
наружных дверей светятся окна. Озеров сказал с досадой: «Вот, черт, этого я не
предусмотрел!» И к нам с Василием: «К окнам! Смотреть и слушать в оба!
Предупредить, если будет смена караула или вообще кто пойдет!»
Я прильнул к правому окну, Гуляев — к левому.
Бесшумно перенесли стол к двери. Озеров сказал: «Выберемся — и на север, к
Ковелю, в леса! Я там в погранкомендатуре служил, знаю места. Ну, товарищи, по
одному, не задерживаясь. Смелей!» Василий подскочил ко мне: «Идем вместе. Кто
выйдет первым — ожидает. Так?»
Кто сказал, что из концлагерей будто легко было выбираться, как из чужого сада,
куда мы мальчишками пробирались за яблоками? Нет! В фашистских концлагерях,
будучи безоружными и истерзанными, наши люди вели борьбу с беспредельно
злобным, до зубов вооруженным, коварным и расчетливым врагом. Этому злу надо
было противопоставить и страсть решимости, и трезвый расчет, и беззаветное
мужество.
Увлекшись наблюдением, я не заметил, что в комнате остался один. Мои
товарищи перешли через дорогу и один за другим скрылись за калиткой в саду.
Я торопливо запахнул плащ-палатку, просунул руки и голову в открытую фрамугу
и сполз за дверь, больно ударившись плечом о цемент. Вскочил на ноги, выглянул в
приоткрытую наружную дверь. Вокруг — ни души. Лишь искрятся, падая, снежинки,
засыпая следы, что вели к калитке.
Подойдя к калитке, я дернул ее, но она — ни с места. А вокруг светло, как днем,
лишь высокий забор бросает наземь короткую тень. Долго так отсвечивать, понятно,
нельзя. И... побрел я назад, к дверям в карцер. Глядя на следы, которые засыпало
снегом, размышлял: что ж делать? [156] Вмиг представилось, что будет утром, или,
может, раньше... Нет, попробую вновь толкнуть калитку!
И вот я опять шагаю через дорогу. Трясу калитку из последних сил, но она как
приварена. Может, ребята закрыли ее с той стороны?
Неожиданно услышал за спиной голоса. Скорее инстинктивно раскинул крылья
плащ-палатки в стороны, плотно прижался к холодным доскам. Ко мне приближались
два немца. В куцых мундирчиках, заслонившись воротниками от снежинок, они о чем-
то увлеченно говорили. Прошли в двух шагах, но меня, к счастью, не заметили.
Вновь схватившись за калитку, я рванул и едва удержался на ногах. О радость!
Калитка открылась. Видно, набухшие от мокрого снега доски сковало морозцем.
В саду следы моих друзей были глубже. Здесь снегу больше. Дорога шла под
уклон. Попался кусок бумаги. Не иначе, как у того, босого, оторвался. Сад кончился и
передо мной вновь возникла преграда — еще забор! Выглянул из-за него и тут же
пригнул голову. Возле самого забора пролегала узкоколейка. Прямо против меня на
полотне стояли двое немцев. Очевидно, наружный патруль. В щель было видно, как не
спеша солдаты удалялись влево по рельсам. Забор высотой больше полутора метров я,
обессиленный вконец, преодолевал мучительно долго. Истертые резиновые подошвы
тщетно скользили по намокшим доскам. В конце концов мешком перевалился через
забор и перебежал узкоколейку.
Опять перед глазами возникли спасительные следы. За спиной, где во мгле
растворилась городская окраина, лаяли собаки. Было очень холодно, зато как вольготно
дышалось на свободе! След вел к какой-то усадьбе, что островком темнела в
бескрайнем белом поле. Вскоре я вошел в небольшой садик и вдруг с испугом ощутил,
как кто-то схватил меня за руку. «Идем в хату, — сказал мужской голос. — Там твой
товарищ». Вошли в жилище, и в полутьме я увидел, как мой Василий, сидя за столом,
аппетитно ест, а перед ним стоит женщина, по всей видимости, хозяйка. Она молится и,
всхлипывая, вытирает глаза...
Надо было быстрее прощаться с гостеприимными хозяевами хутора и уходить
дальше.
Василий все отмалчивался на мой вопрос: куда же девались остальные товарищи?
Наконец, обозлившись, [157] сказал: «Я просил их подождать тебя, а Леонид отругал
меня. Они пошли дальше, я остался ждать. Не мог тебя оставить одного...»
Наступило утро. Стоял крепкий морозец. Снег уже не шел. Мы таились от
