— Значит, внеочередной выпуск, — тихо проговорил стоявший рядом со мной
Павел Побережный. — Не иначе, как туда, на Карельский.
— И нас могут так! — горячо воскликнул задиристый Грант Габрилян. — Па-
анимаешь, по кубарю в петлицы и — будь здоров. Скажи, Павка, а?
— Помолчи, — ответил Побережный. — Научись сначала не путать буссоль с
угломером...
— И соплей на турнике не виси, — добавил Василий [15] Пожогин, отлично
крутивший на перекладине «солнце».
Роты пехотинцев, между тем, вышли на перекресток и повернули в сторону
вокзала. Бравурно гремел оркестр. Вслед строю смотрели горожане, столпившиеся на
тротуарах.
Младшими лейтенантами, как соседи-пехотинцы, мы на Карельский не попали.
Но без наших 203-миллиметровых гаубиц там не обошлось. За ними прибыла группа
старших командиров в полушубках и непривычных для нашего глаза шапках-ушанках.
Гости с Карельского утверждали, что отныне ушанки заменят островерхие шлемы. Это
будет зимний головной убор для всей нашей армии.
Ну и досталось нам в те зимние дни! Приехавшие командиры оказались
дотошными и на редкость придирчивыми людьми. Осматривая и проверяя наши
гаубицы, они интересовались каждым винтиком. Часто обращались к хмурому,
коренастому полковнику, своему начальнику, докладывали о замечаниях и претензиях.
Тот распоряжался: «Испытать в действии!» И вновь звучали команды: «К бою!» На
жгучем морозе стыли лица, немели руки.
Через неделю гости уехали вместе с нашими мощными орудиями. Кое-кому из
нас, курсантов, довелось сопровождать их в пути. Следом из училища отбыли на фронт
некоторые наши командиры и преподаватели. Вступая в решающую фазу, война на
далеком севере близилась к концу.
События на Карельском перешейке, как известно, наложили свой неизгладимый
отпечаток на всю армейскую жизнь. Наше училище, например, перешло на подготовку
командиров корпусной артиллерии. К нам на вооружение поступили 152-
миллиметровые гаубицы-пушки и 122-миллиметровые корпусные пушки. У них был
меньше калибр, нежели у прежних орудий, зато вдвое больше дальность стрельбы.
Одно за другим внедрялись новшества в организацию боевой подготовки, учебную
программу, курсантский быт. Креп наш дух, ширился кругозор, мы глубже
осмысливали события, которыми жила страна. Любовь к родимой земле переполняла
наши юные души.
Как это было?
...Осторожно, чтобы не побеспокоить спящих товарищей, тянусь к багажной
полке, открываю чемодан и достаю [16] толстую тетрадь. Ухожу в конец вагона и при
свете фонаря-ночника листаю страницу за страницей свой дневник, записи 1940 года.
« 14 февраля. Новость так новость! Выходим в зимние лагеря. Что характерно,
своим ходом. Заметает поземкой шоссе. Буксуют автомашины, натужно ревут
тягачи, заносит наши тяжелые пушки. Пытаемся расчистить дорогу, но снег
метет и метет.
Сказано, что предстоят боевые стрельбы. И это — в новинку. Наступает ночь.
Жжем костры. Они греют совсем мало. Лицу горячо, а спина мерзнет. К
испытаниям, однако, надо привыкать.
3 марта. Хлопот каждый день — невпроворот. Все рассчитано по минутам.
Дела, дела... Устаем до крайности. Вечером по внутреннему распорядку
отводится час свободного времени. Однако... слоняемся по казарме, и наши
взгляды блуждают по койкам: скорей бы отбой!
10 апреля. Перемены, перемены... Их ожидаем теперь чуть ли не каждый
день. В столовой вводится изменение в наше питание. Еженедельно один
день — вегетарианский, другой, как у нас окрестили, «сухой»: на обед, к
примеру, гороховый суп-концентрат с сухарями.
5 мая. До сих пор знал, что Пожогин — наш знатный спортсмен. Но вдруг
оказалось — и деятельный участник художественной самодеятельности,
чтец-декламатор! Жаль, что Груня не могла побывать у нас на вечере перед
первомайским праздником. Василий, выйдя на сцену, прочитал стихи
Константина Симонова о Халхин-Голе. Ох как бурно аплодировали моему
другу! Василий сначала смущался, потом осмелел и начал читать стихи о
боях на Карельском. Запали в душу такие строки:
Врага победить — боевая заслуга,
Но друга спасти — это высшая честь!..»
Уже поздно, но я продолжаю читать свой дневник. Вот записи 1941 года.
«Перед праздником Красной Армии позвонила Груня: «У нас в институте
организуется культпоход в драматический театр. Знаю, что совместно с
вашим училищем. В порядке шефства. Пойдет «Фельдмаршал Кутузов».
Говорят, превосходная вещь, пьеса в стихах. Идем?» — «Конечно! Правда, у
нас — лыжный кросс...» Смеется: «Вот и отдохнешь, кстати!»
Действительно, сразу после кросса под оркестр курсанты [17] колонной
прошли по улицам имени Первого Мая и Революции, четко отбили шаг по
Советской площади. У театра встретили девчата-студентки. Груня — ко мне, а
я оглядываюсь, ищу Василия. Она, наверно, обиделась: «Мне одной хочется с
тобой побыть!»
В спектакле есть такая сцена. Перед вторжением в Россию Наполеон
принимает русского посла. Интересуется с нагловатой наигранностью:
«Скажите, князь, какой есть путь в Москву поближе?» Тот отвечает с
большим достоинством и гордой прямотой: «В Москву есть множество дорог.
Вот Карл Двенадцатый, тот шел через Полтаву!» Наполеон взбешен. Ух, какая
буря аплодисментов разразилась в зрительном зале!
А далее — Бородинское сражение. Тяжко ранен князь Багратион. Вокруг —
солдаты, отблеск штыков зловещ и грозен. Полководец зажимает
смертельную рану рукой, поднимает голову. Собирая последние силы,
бросает боевым товарищам гневно и страстно: «Друзья! Отдайте жизнь, но
Родины и чести не отдавайте никому!»
Груня жмет мне руку, она взволнована. Шепчет: «Какие слова!..»
15 марта. Отбыл на новое место службы начальник училища генерал-майор
артиллерии Журавлев. Назначен на новую должность, с большим
повышением.
— Ту высокую честь, оказанную мне, — заявил он на проводах, — разделяю
со всем нашим училищем!
Жалко расставаться с ним, строгим и энергичным командиром, внимательным
и общительным, наделенным острым умом и недюжинными способностями.
Вспоминаю, как мы, новички, заглядывались на комбригские ромбы в
петлицах и золотые галуны на рукавах, ордена Красного Знамени и Красной
Звезды, знак депутата Верховного Совета РСФСР. Невольно возникало
восхищение таким начальником, у которого находились в подчинении.
Именно в один из тех первых дней со мной произошел казус.
Летом 1938 года Даниил Арсентьевич Журавлев баллотировался на выборах в
Верховный Совет РСФСР, и каждый, будь то пожилой колхозник, или юнец-
школьник, привык называть своего депутата по имени и отчеству. И вот несу
службу дневального по батарее. Стою у тумбочки, перед входом в казарму.
Вдруг раскрывается дверь и один за другим входят командиры. Впереди —
начальник училища. Кричу изо всех сил: [18]
— Батарея, смирно!
Печатая шаг, к комбригу с рапортом подошел дежурный — курсант второго
курса. Комбриг подал команду «вольно» и подошел ко мне. Запросто и
обыденно спросил:
— Ну, как живется, товарищ курсант?
Неожиданно для самого себя выпалил:
— Нормально, Даниил Арсентьевич!
Лукаво подмигнув, Журавлев сказал в тон мне:
— Я очень рад, дорогой мой приятель!
И пошел в глубь казармы, позванивая шпорами.
Командир нашей учебной батареи капитан Черепнин молча, но красноречиво
взглянул на меня и поспешил за комбригом. До моих ушей донеслась фраза,
сказанная Журавлевым: «Взыскивать не следует. Новички. Научатся...»
Однако у комбата я все-таки надолго оказался в опале. Вздумал было каким-
нибудь образом перейти в другое подразделение. Например, в соседнюю,
