обезвредили.

В лес втягивалась наша автоколонна...

5

Недавняя размолвка с лейтенантом Григорьевым постепенно забывалась. Когда

часть расположилась на бивуак, он, проходя мимо с кипой бумаг под мышкой, позвал:

«Зайдите ко мне».

Я начал было, как положено, рапортовать, но командир батареи прервал:

«Присядь». Григорьев, расхаживая по палатке, говорил тихо, примирительно:

— За вчерашнее извини. Вспылил, сорвался... Война, видишь, какая, и нам на ней

рядом быть!

Он протянул руку в знак примирения. Я охотно пожал ее.

— Теперь, пожалуйста, помоги.

Час, а может быть, больше мы подбирали и подклеивали листы топографических

карт, на которых мелькали одни и те же названия — Хелм, Комарув, Люблин... Это

польские города и местечки. Естественно, я заинтересовался и спросил командира

батареи: зачем они, такие карты? Но тот ушел от разговора: мало ли, дескать, что

понадобится на войне...

Обстановка между тем менялась с каждой минутой. Как скоро стало известно,

предполагаемое контрнаступление наших частей не вышло за пределы ограниченного

контрудара. А южнее, совсем неподалеку от нас, враг остервенело рвался напролом.

Перед вечером командир полка поставил нашему передовому разъезду новую

задачу — двигаясь по большаку, где-то у местечка Рожище подготовить место стоянки.

[42] Часть подойдет туда, как только стемнеет. Расположение выбрать близ переправы,

чтобы за ночь переправиться на другой берег Стыри. Значит, действовать предстоит

осторожно и вместе с тем напористо.

Пока бойцы рассаживаются в машине, беседуем с политруком. Ерусланов за эти

дни заметно похудел, осунулся, но по-прежнему бодр, энергичен. «Вторые сутки

непрерывно в сплошной кутерьме, — говорит он. — Устал, может?» — «Как все, —

отвечаю. — Беспокоюсь за шофера». — «Семен — одессит. Его только подбадривай, и

он — хоть к лешему на рога!» Интересуюсь: «В небе ни одного нашего «ишачка».

Почему?» Степан Михайлович пожал плечами: «Ну знаешь... Они там, где жарче», — и

показал на юг.

Что-то, видимо, он недоговаривал. Вижу, политруку самому нелегко приходится.

Коммунистов в нашем подразделении немного. Больше — комсомольцы. Но действуем

разрозненно. Разведчики со мной и Пожогиным в передовом разъезде. Ерусланов и

Григорьев с отделением связи — в основной колонне. Зато, когда собираемся вместе,

впечатлений и суждений — хоть отбавляй! Утром разведчик ефрейтор Морозов,

веселый сероглазый парень, вздумал было порадовать своего дружка — старшего

связиста: «Вручаю от имени разведки боевой трофей», — и подает немецкий пистолет в

грубой и тяжелой кобуре. А тот эдак пренебрежительно: «На що мне такая погань? И

коль понадобится, то самолично приобрету!» И пошел разговор — о схватке там, в лесу,

где девчат выручали, и как ночью поймали лазутчика на дороге — ракетил, сигналы

своим подавал о нашем движении. Связисты, и прежде всего Еременко, не без зависти

слушали, а потом к политруку с вопросом: долго ль, мол, кочевать еще без пушек?

— По орудиям, выходит, соскучились? Охотно верю. Похвально, что любовь к

своему роду войск сохраняется. Но если у нас дух ослабнет, разве наличие орудий

поможет преодолеть уныние и растерянность? — и Ерусланов напустился на наших

связистов, на Еременко: они, мол, критикуют наше «кочевье», а кое-кто из них даже

умываться перестал по утрам...

— Взгляните теперь на ефрейтора Морозова, — продолжал Ерусланов. — Свежее,

бритое лицо, чистый подворотничок. На гимнастерке ни одной лишней складочки. А

между тем человек уже в трех рукопашных побывал! [43] Вы правильно поступаете, —

обратился политрук к Морозову, — готовясь к вступлению кандидатом в члены партии.

* * *

Вновь мы в пути. Высоко в небе в наш тыл косяками плывут грузные фашистские

бомбовозы. Им не до нашей одинокой полуторки.

Жарко и душно. Хочется пить. Впереди показался небольшой зеленый хуторок.

— Заскочим? — спрашивает Семен. — Радиатор, чую, кипит.

Киваю головой и предупреждаю, чтобы машину ставил под самое густое дерево.

Заходим в старую ветхую хату. Пожогин не пригнулся и ударился головой о

низкую притолоку. Вполголоса выругался.

Хозяин — старый, еще крепкий старик, придерживая на плечах заношенную

свитку, заметил:

— Оуны — эти по лесам. Мы — честный люд! Проходьте, будь ласка!

Что-то сказал своей жене, и та проворно вышла, а вскоре вернулась с корзиной

сочных, румяных яблок.

— Угощайтесь, куштуйте!

Хозяин, присев на лавку, рассуждал, перемежая русские и украинские слова:

— Я ше в двадьцатом роци по нашим местам красных конников водил. От самого

Буденного благодарность имею. А в сентябре тридцать девятого, тильки узнав, що

Червона Армата в наш Луцк вошла, достал из скрини чоботы, в чем доси к попу-

батюшке на поклон ходив, та и чуть не бегом в тот Луцк, чтоб скорей Радяньску владу

побачить!

Дед расчувствовался, дрожащим голосом продолжал:

— А ти бандюки-оуны, певне, есть. По лисам зараз блукают. Стреляют по наших

войсковых, нас лякают. Ось перед цим сполохом у нас на хуторе один появился. — Кто

ж? Пан Боровец, у якого довелось ще за Польшу гнуть спину в Рокитно на

каменоломни. Он утик за кордон, к нимцам, як Советы у нас скризь установились.

Тепер почув той пес шкварки на чужой сквородке и заране на свое прежне мисто, щоб

знов панувать. «Тепер, — каже, — я не Степан Боровец, а сам Тарас Бульба. Полисску

сичь собираю, от подпалю краснокожих». Ну, соби [44] думаю, грозився тот ворон, да

сам остався без крыл. Но вот германец, хлопцы, ворог! Прет черной хмарой! — И вдруг

тихо, с надеждой спросил: — Скажить, хлопцы, вытремаете против того германа, га?

Ответил Пожогин:

— С вашей помощью, отец, вместе с народом нашим одолеем фашистов!

Дед перекрестился на тусклый образок:

— Дай-то бог, сынки!

В хату заглянул Семен: можно дальше следовать!

Мы вышли. Уже сидели на своих местах бойцы, уплетая яблоки. Ими,

краснощекими, сочными, загрузили весь задок кузова. Когда выехали на дорогу, я

выглянул из кабины. Хозяйка фартуком вытирала глаза. И старик, видно, не удержался,

потянувшись к лицу рукавом своей свитки...

* * *

Не сразу среди бесчисленных грузовиков, крытых автомашин-летучек, обозной

скученности нам удалось подыскать место под будущую стоянку своей автоколонны.

Всюду слышались толки о предстоящей переправе через реку Стырь, до которой

отсюда, дескать, рукой подать. Этим и объяснялось такое плотное сосредоточение

людей и передвижных средств. Невольно думалось: вдруг разгадают немецкие летчики

всю эту толчею?

И совсем скоро началось...

Наверное, каждый, направляясь, а затем располагаясь здесь, в районе Рожища, с

беспокойством и тревогой поглядывал на юго-запад, где гремела канонада

нескончаемого боя. Но пройдет немало времени, и станет доподлинно известно, что там

происходило.

Первая артиллерийская противотанковая бригада, которой командовал молодой и

энергичный генерал Москаленко, встретила войну на самой границе, у западных окраин

Владимир-Волынского. Сюда устремилось тринадцать-четырнадцать танковых,

моторизованных и пехотных дивизий противника при поддержке четвертого

воздушного флота. Этой огромной группировке врага (превосходство — более чем

трехкратное!) противостоял первый эшелон нашей 5-й армии, куда входило лишь

четыре стрелковых и одна танковая дивизия.

На дороге Владимир-Волынский — Луцк на трех огневых рубежах

противотанкисты генерала Москаленко [45] выбивали гитлеровские танки,

расстреливали бронемашины с пехотой. Враг понес ощутимые потери, однако от своих

замыслов не отказался и рвался напропалую.