– Прости… – она знала, к чему идёт дело, и медленно умирала, изнутри, в глазах и иссыхающих губах.

– Была?

– Нет.

Он встал.

– И в филармонии не была?

– Нет.

Его лицо начало мерцать тем самым презрением, которое она так и не научилась переносить.

– Я просто понять не могу… как можно совершенно не любить музыку. Ты художница, я думал, у тебя душа человека искусства.

– Я люблю музыку, – в её голосе становилось всё больше глухости и отчаяния. Он испытующе смотрел на неё, и ей пришлось продолжить. Больше всего она не выносила, когда он вынуждал её говорить. Особенно, когда вынуждал говорить о  с е б е. – Но не оперную. Хэви метал.

– И? – он смотрел ей в глаза, и Ими чувствовала себя, как Алекс из «Заводного апельсина», будто её также приковали к креслу, также закрепили веки и также заставляют смотреть на жуткие вещи, вынуждающие мечтать о смерти. О своей смерти. Она смотрела в глаза Рэя и не могла даже моргнуть. У Алекса, по крайней мере, рядом были заботливые врачи, закапывающие его глаза и не дающие слизистой пересохнуть: у Ими не было и этого. – И что с того? Я тоже люблю рок-музыку, и? Как можно заковывать себя в одном направлении? Объясни мне, Ими.

Она дышала с трудом, она не хотела ничего объяснять, потому что знала, что, если Рэйнольд решил её унизить и измучить, он всё равно это сделает, и никакие её объяснения его не остановят и не заинтересуют.

– Это м о ё направление, Рэй. Единственная музыка, которую я чувствую.

– Бред. Откуда тебе знать, если ты даже никогда не слушала ничего другого.

– Я слышала.

– Тем хуже для тебя! Значит, ты так узко мыслишь, что не можешь принять ничего другого.

Она промолчала. Такой вывод она была готова принять, он её устраивал, и она надеялась, что на этом всё закончится.

– Хотя чему я удивляюсь. У тебя так во всём. Вся твоя жизнь как твоя музыка. Ты по жизни мыслишь узко, Ими, понимаешь?

– Да.

– Нихрена не понимаешь. Ты жизнь видишь даже не в чёрно-белом. Ты её видишь в сером. В тусклом таком, гнилом сером, и его оттенки настолько одинаковы, что ты вообще с трудом различаешь предметы.

Она молчала, и он так жестоко на неё смотрел, что ей пришлось заговорить.

– Это не так.

– Не так?

– Не так.

– Переубеди меня.

– Я вижу жизнь. Я вижу больше других людей. Я…

– Дура ты, Имтизаль. То, что тебя натаскали, как ищейку, то, что ты умеешь наблюдать, умеешь выслеживать и анализировать, то, что ты начиталась книжек в моём кабинете и фотографируешь всякую хрень, всё это нисколько не расширяет твоё мировоззрение. Ты не такая, как все, и считаешь себя умной? Ты не видишь жизнь, Ими, – он фыркнул и продолжил. – Для того чтобы её видеть, тебе как минимум надо быть живой. А ты жива? Нет, ты пустой ходячий труп. И смотришь мне в глаза, как труп. Я вот говорю, а тебе как до чилийского кактуса.

– Нет, я слушаю тебя.

– Нет, ты всё ещё в своём мирке, в своей трубе, которую ты построила вокруг своей дороги, и ты сидишь в ней, в своей трубе, тебе жарко и душно, потому что мои слова, да вообще я весь, стою тут рядом с твоей трубой, снаружи, испепеляю её, она раскаляется и душит тебя. А ты не можешь додуматься из неё выйти и называешь себя живой? Ради чего ты живёшь?

– Ради тебя.

– Что?

– Ради тебя.

Он рассмеялся.

– Ах да, вот и ещё одна программа, по которой ты двигаешься в своей трубе, – он подошёл ближе и сдавил ей подбородок, заламывая шею назад. – Твоя узость заставляет тебя подчиняться мне, правда?

Она беспомощно и робко обхватила его руку, сворачивающую ей шею, и отчаяние всё больше гноило её душу, расшатывало тоску, и Ими уже ничего не чувствовала, кроме бессилия, боли и собственной ничтожности.

– Не я стал твоим Господином, ты меня им для себя сделала, правда? А ну встань, – он дёрнул её за шею вверх, и Ими пришлось подняться. – Ими-Ими, какая же ты пустая.

Он с силой оттолкнул её к стене. Ими понимала, что всё закончится насилием, но не стала группироваться. Она даже хотела, чтобы он её побил. Так, по крайней мере, можно было бы отвлечься на физическую боль.

Она отлетела к стене, больно ударившись бедром об выступающий край стола, и сильно пожалела о том, что не попыталась увернуться: ей ничуть не стало легче. Напротив, досада от болезненных ушибов заставила её ещё чернее прочувствовать всю безнадёжность положения и страдать втройне из-за того, что Рэйнольд так грубо и бесчувственно обращается с ней. Она была уверена, что он вовсе не пытается изменить её. Он пытается только в лишний раз самоутвердиться за её счёт.

– Хоть раз ты изменишься? Хоть раз попробуешь сказать: «Хватит, Рэй, не смей так со мной обращаться, грязный ты ублюдок?»

Он уже подошёл к ней, почти одновременно с тем, как Ими встала и попятилась назад, прихрамывая на ушибленную ногу. Его рука снова сжала её горло.

– Хоть. Раз.

С каждым его словом её затылок ритмично вбивался в стену, и Ими не понимала, из-за чего у неё пропадает координация в пространстве: из-за ударов или из-за сдавленных дыхательных путей.

– Ты меня любишь?

Он так близко нагнулся к её лицу, что Ими казалось, что она понимает смысл слов не из их звучания, а из воздуха, со словами выплывающим из его губ в её лицо.

– Да, – даже этот хрип ей давался с трудом. И тогда Рэйнольд ударил её ещё сильнее, а потом – дважды кулаком в живот и, согнув её пополам, нагнулся к её уху и повторил:

– И сейчас любишь?

– Люблю, – она почти плакала.

Он отшвырнул её в ребро двери.

– Ну и дура, – она уже начинала шататься в попытках встать, Рэй это видел и рассчитывал свои шаги так, чтобы оказаться рядом с ней до того, как она справится с равновесием и болью. – Дура, не уважающая себя. Как я могу тебя уважать? – он ударил её по лицу. Ими обеими руками схватилась за лицо и отпрянула в сторону: что угодно, только не лицо. Не могла она прийти на работу, изувеченная и не имеющая тому объяснений. На работу в полицейский участок к таким же скептикам, как она сама.

– Нет, ты попробуй хоть на секунду испытать отвращение к такому мерзкому отродью, как я, Ими, ведь я, – он уже снова её настиг и снова начал ритмично бить её голову об стену в тон своим словам, – бью, беззащитных, женщин. Какая за это статья, офицер Джафар?

Она силилась не плакать, и ей удавалось.

– Зачем ты так делаешь, – несмотря на её попытки уберечь лицо, Рэю всё же удалось разбить её губу об стену, и теперь её металлический голос сквозь плёнку густеющей крови звучал почти мягко и нежно.

– Зачем? – он снова прислонил её спиной к стене, удерживая её на ногах за шею. – Чтобы ты, – Рэй нежно убрал с её лица волосы, – наконец-то перестала быть такой… мёртвой. Чтобы перестала жить по своим монотонным программам. Чтобы в тебе хоть раз появилось желание дать мне отпор. Не убить меня, что, кстати, тоже входит в твои идиотические монотонные программы жизни, а просто остановить. Закричать. Ударить. Да хоть убить, но не для твоей психованной… эстетики. Для самообороны. Всё равно не сможешь.

– Ты ведь не позволишь… всего… этого.

– Конечно, не позволю. Но тогда я сломаю тебя, увижу тебя, тебя настоящую, а не это рваное, грязное, обесцвеченное тряпьё.

– Зачем?

– О Господи! Ими, ну как, как, как можно быть такой тупой?! Мне нужен человек, мне нужна женщина, не рабыня, а женщина, уважающая себя, уважающая меня и требующая к себе живого отношения. Справедливо требующая.

– Я никогда не просила твоей любви.

– Тогда терпи моё презрение.

И он вытащил её за собой из комнаты и сбросил с лестницы.

Вскоре она уже отмывала стены и пол от своей крови, утешая себя тем, что, по крайней мере, остаток дня пройдёт почти счастливо. Рэй не был таким чудовищем, каким казался в пик своей жестокости, и обычно, когда избивал её, позже, в тот же день или на следующий, снисходительно позволял ей наслаждаться его благосклонностью. Она стояла в ванной комнате, уже в третий раз щупая опухшую скулу и проверяя, достаточно ли толстым слоем намазан крем; смотрела на себя в зеркало, холодно и трагично, и думала о том, что нужно воспринимать свои травмы как дар, нужно радоваться им и счастью видеть Рэйнольда. Находиться рядом с Рэйнольдом. Но ей не удавалось. Смотря на себя в зеркало и механически каждую минуту поднимая побитые тонкие пальцы к побитому лицу, она воспроизводила в своём сознании снова и снова арию из «Аиды», пропитываясь ненавистью и глубоким презрением к опере и театру в целом. Имтизаль знала, что найдёт способ чувствовать оперу и понимать театр. Понять оперу значило начать понимать Рэя.