– Может быть, ты знаешь то, чего не знают другие? – и, заметив тщательно скрываемое смятение мальчика, продолжил. – Может быть, твоя сестра жива? – и теперь, окончательно убедившись по растерянности ребёнка в верно выбранном пути, пошёл на добивание. – Я знаю, такое случается. Иногда все думают, что человека нет, а он есть. С Лили тоже так? Ты видел свою сестру? Я же верю тебе и, если хочешь, не скажу маме с папой.
Конечно же, он сказал маме с папой. И мама с папой потеряли последнего ребёнка.
Имтизаль знала про Джексона. Она и раньше видела детей, видевших то, что не видят другие, но таких упрямо неизлечимых – ещё никогда. Она знала примерные проблемы всех своих одногруппников: она днями, неделями и месяцами следила за пациентами и пыталась понять, что с ними не так.
Джексон был первым, кого не испугала Имтизаль. Он как-то подошёл к ней, подталкивая вперёд воображаемую сестру – она упорно не хотела перестать прятаться за ним, – и спросил, не хочет ли Ими поиграть с ними в настольную игру. Ведь игра рассчитана на троих. Поначалу Ими по привычке только посмотрела на него в упор, ясно раскрыв глаза, и встретила такой же невозмутимый взгляд, как её собственный. Тогда ей пришлось сказать «нет» уже вслух. Он пожал плечами и сказал, что жаль, потому что Эмили и Томми, с кем они обычно играли, слишком глупы и с ними неинтересно.
Это был первый шок. На кого-то не подействовала её враждебность. Кто-то придерживается нейтралитета в её войне.
В следующий раз он впечатлил её, когда к ней приставала мать одного мальчика. Мальчик страдал неконтролируемыми вспышками агрессии и как-то нарвался на Имтизаль. Быстро включила свою агрессию и она, в общем, драка была короткой, и виновнику пришлось отступить. Но с тех пор он стал приставать к ней чаще, врачам пришлось разделить враждующих на разные группы, и тогда вмешалась мама. Она очень долго говорила хмурой девочке, якобы она, Имтизаль, очень нравится Сэму – юному тирану – и могла бы проявить снисходительность, Ими молчала и закипала, зрительно пытая нарушителя личной зоны, и тогда к ним подошёл Джексон и сказал, что Ими помолвлена с ним, и им очень не нравится, когда к ней подходят всякие чужие люди. И вообще, не могла бы она, некая мэм, оставить его невесту в покое. Имтизаль уже готовилась морально уничтожить храбреца, но мать Сэма действительно предпочла не лезть в сентиментальные дела сумасшедших, а Джексон, едва женщина покинула помещение, невозмутимо вернулся к игре со своей сестрой. Ими следила за ним весь день, и ни разу он не обратил на неё внимания. И на следующий день тоже, и через день, из чего она сделала вывод, что решение было спонтанным и бездумным, поступок бескорыстным и проверка пройдена.
Через неделю она подошла к нему сама и протянула шоколадный кекс. Ей его дала воспитательница, но Ими никогда не любила сладкое. Тогда она, недолго думая, решила отдать его заслужившему ребёнку и подошла к Джексону. Он поблагодарил и снова предложил игру. Ими отказалась, но предложила порисовать. На том и порешили. А потом Ими спросила, что будет рисовать Лили. Она спросила просто так, ей действительно было интересно, о чём думает несуществующий человек, в её вопросе не было лицемерия или корысти, но результат дал о себе знать незамедлительно. С тех пор началось их сосуществование-взаимопомощь: родители Имтизаль были в восторге от того, что у их чада появился друг, психиатры отмечали улучшение в борьбе с социофобией, а Джексон тихо сходил с ума от счастья, что хоть кто-то его понимает. Имтизаль умела понимать, даже лучше, чем он сам мог предположить.
Конечно, Ими не считала Джексона другом, но теперь поняла, что давно и сильно нуждалась в ком-то вроде него. В ком-то, кто не раздражал бы её и кто создал бы видимость её общительности для родителей (она чувствовала их беспокойство, хотя ещё и не могла его осознать; чувствовала и беспокоилась сама, а потому очень хотела нейтрализовать очаг тревоги). И Джексон подошёл идеально. Он был ненавязчивым и никогда не угнетал её. Он очень редко нарушал её личное пространство, и у них была договорённость об их месте. Они никогда не подходили друг к другу, и если Джексон хотел общества Имтизаль, он шёл на их место, садился там и ждал, а дальше Ими сама решала, в достаточно ли она великодушном настроении для того, чтобы подойти.
Он и не говорил с ней почти. Точнее, не требовал, чтобы она говорила. Ей этого было достаточно. А иногда они просто молча рисовали и чаще всего занимались каждый своим делом, но сидя вместе. И самое главное, Джексон был очень простым, прямолинейным и открытым ребёнком. Он ничего не боялся, ничего не стеснялся, всегда говорил, что думал, всегда делал то, о чём думал, и никогда не навязывался. Его все любили, и с ним было легко даже ей. Так она впервые в жизни позволила кому-то чужому находиться рядом с собой и чувствовала себя при этом комфортно.
Реакция матери и врачей прибавилась в варево самоанализа Имтизаль, и вскоре в её аутичном мрачном сознании появилась та самая идея, которую в неё уже почти семь лет пытались вживить все окружающие: идея общения. И примерно тогда она впервые начала говорить с кем-либо, кроме семьи и Джексона, она впервые начала отвечать на вопросы воспитателей и докторов, поразительно кратко и безрадостно, но всё же отвечать, впервые стала смотреть им в, а не сквозь глаза и впервые начала подавать надежды на своё исцеление. На самом деле она не исцелялась: она умнела. Она по-прежнему мечтала стать невидимкой, но теперь поняла, что чем больше она будет замыкаться в себе и игнорировать людей, тем больше внимания будет сосредоточено на ней. Единственной её целью было заставить окружающих хоть немного перестать о ней заботиться.
Когда Ими было уже восемь, Джексон исчез. Она так никогда и не узнала, что с ним случилось, хотя могла бы, если бы спросила кого-нибудь из врачей или воспитателей: он перешёл в другую возрастную группу.
Следующий этап был уже примерно в это же время, и начал его тот самый Сэмми. Потом появлялись и другие агрессивные дети, которые пытались притеснять Имтизаль и самоутверждаться за её счёт, и заканчивалось это всегда плохо. Пришлось Алие, воодушевлённой Джексон-прогрессом и опасавшейся новой волны замкнутости, забрать дочь из ранчо и водить её туда всё реже и реже.
И примерно в это же время Имтизаль узнала, почему так отличается от всей своей семьи. Она просматривала семейные альбомы и как-то обратила внимание на то, что на фотографиях летом её года рождения Алия не беременна. Ими поставила вопрос ребром и впервые применила на родителях своё оружие: бесчувственный и безучастный взгляд. Алия смущённо пыталась придумать правдоподобное объяснение, но, в конце концов, окончательно сбилась под мёртвым всезнающим взглядом и рассказала дочери правду. На всякий случай, Ими сделала то, что делала крайне редко: обняла мать. Только для того, чтобы всё оставалось по-прежнему и её, Имтизаль, не беспокоило и не нервировало никакое напряжение в каком-либо члене семьи. Ими не расстроилась: единственным, что она испытала, было успокоение. Теперь несходство с семьёй выглядело логически объяснимым, больше ничего не требовалось.
Ими резко отличалась от семьи не только характером, но и, разумеется, внешностью. Единственное, что у всех шестерых было одинаковым – это цвет волос. Одинаковые шатены, они со спины действительно походили на кровных родственников, но лицом – нет. Джафар был смуглым, Омар тоже, на этом их сходства с Имтизаль заканчивались, а остальные дети и Алия и вовсе отличались бледностью, редкой для южан. Цвет глаз у всей семьи был карий. Только у Каримы глаза были зелёными, но такими тёмными, что их несложно было принять за карие. У Имтизаль же – серые. Не голубовато-серые, не зеленовато-серые и не хамелеон: они всегда были одного и того же мутного, грязного и блёклого цвета. За счёт смуглости кожи они казались совсем бесцветными и, как отмечали очевидцы, светлели, когда Имтизаль злилась. Возможно, им так казалось, потому что смотреть в глаза разъярённой Имтизаль – психологический мазохизм. И черты лица её сильно отличались, не было в них мягкости, присущей внешности остальных членов семьи: у Имтизаль чётко выступали скулы, нос был слишком прямой и широкий, губы странно полные и с нечётким контуром. Она никогда не была красавицей, вся она выглядела грубовато, особенно, когда выросла: сухая, с проступающими прожилками и крупными костями, вся поджарая, спортивная, в ней будто совсем не вырабатывался жир. В детстве у неё ещё не было такого обилия мышц, как позже, и она всегда выглядела очень худощавой, неправильной и тонкой, похожей на тень. Она очень походила на своего деда-хирурга, только об этом, конечно же, никто не знал. И совершенно не походила даже на приёмного отца, чья внешность, в общем-то, тоже была далеко не женственной и не мелкокостной. Он тоже не обладал классическими чертами, но его необычайно красила доброта: всё его несовершенное и странное лицо обретало благородные линии под действием внутренней согревающей харизмы. Омар был копией отца, но намного красивее – сказывались материнская гены. Имем и Карима были похожи на мать и оба росли неистово красивыми. Неприлично красивыми. Особенно Карима. Иными словами, привлекательностью были наделены все кровно связанные члены семьи, благородной и экзотической одновременно: густые волосы, пышные ресницы, красивая и чёткая линия бровей. Имтизаль же подходила под выражение «в семье не без урода». Она выглядела необычно и даже странно, но её внешность отталкивала скорее не из-за эстетических несовершенств – они смотрелись, наверное, даже интересно, – а из-за холодности, которая испарялась и разлеталась на приличный радиус; Имтизаль будто вечно ходила в облаке жидкого азота, от чего люди обыкновенно предпочитали обходить её стороной, чтобы не терять чувство тепла и комфорта. Она не была безобразна, она могла бы даже показаться кому-то по-своему притягательной, если бы держалась не так враждебно, если бы улыбалась и если бы переняла родительскую филантропию.
