верните. Это портрет нашего предка и не мне принадлежит, а моему брату. (Это я нарочно. А то

сказать ему: «Лермонтов» — не отдаст!) Брат меня, — говорю, — поедом ест каждый день, требует

портрет обратно». И слышу тут я от него, что портрет он какому-то художнику отдал и у того он за

шкафом валяется. А раму кому-то другому уступил. Я как узнала, что цел портрет, прямо взмолилась:

«Продайте его мне!» А он смеется: «Если я вам портрет принесу, вы мне за него миниатюры

отдадите?» Я согласилась. «Пускай, — думаю, — миниатюры даром берет». Условились, что он на

другой день принесет мне портрет. Записала ему новый адрес... И вот сижу жду его, жду — три

недели прошло, а его нет!

— А вы фамилию узнали? — торопливо спрашиваю я.

— Вот то-то, что нет.

— Ах! Как же так?

— Да я спросила, а он говорит: «Ведь вам не фамилию мою к брагу нести, а портрет! Не

волнуйтесь, завтра приду»... Да бросьте вы хмуриться! — уговаривает меня Татьяна Александровна.

— Главное, портрет цел. А уж если мне попадется теперь этот Борис, силой заставлю сказать

фамилию, к милиционеру сведу. Одного только боюсь: не вздумал бы этот художник расчищать холст.

Ведь там под мунди-

ом у Лермонтова будто еще виднеется что-то. Знакомый художник эдин к нам ходил, все просит,

бывало: «Татьяна Александровна, дайте кусочек отколупнуть, посмотреть, что там просвечивает!»

— Позвольте... А что же там может просвечивать? — спрашиваю я в испуге.

— Да я ему сама говорю: «Душа там, наверно, просвечивает». Уж не знаю, что он там нашел,

только ковырять я ему не позволила.

— Ничего, — отвечаю я многозначительным тоном. — Отыщем — проверим, в чем дело. Только

бы отыскать портрет поскорей! Остальное нетрудно.

НИКОЛАЙ ПАЛЫЧ

Время идет — нет портрета. Нет ни портрета, ни Бориса, ни адреса художника, у которого портрет

за шкафом. Знакомые интересуются:

— Нашли?

— Нет еще.

— Что-то вы долго ищете! Портрет, наверно, давно уже ушел в другие руки. Кто же станет

Лермонтова за шкафом держать!

Я объясняю:

— Так ведь нынешний владелец не знает, что это Лермонтов.

— Ну-у. . — тянут разочарованно, — в таком случае, вряд ли найдете.

«Ладно, — думаю, — докажу им!»

А доказать нечего.

Решил я тогда потолковать на эту тему с Пахомовым, с Николай Палычем.

Николай Палыч знает редкие книги, старинные картины и вещи и среди московских музейных

работников пользуется известностью и авторитетом.

«А Николай Палычу вы показывали?», «А что говорит по этому поводу Николай Палыч?» Такие

вопросы постоянно слышишь в московских музеях.

А уж что касается Лермонтова, то никто лучше Пахомова не знает портретов Лермонтова,

рисунков Лермонтова, иллюстраций к произведениям Лермонтова, музейных материалов, связанных с

именем Лермонтова. По этой части Николай Палыч осведомлен лучше всех. А тут я еще узнаю, что

он работает над книгой «Лермонтов в изобразительном искусстве». «Дай, — думаю, — зайду к нему.

Сперва удивлю его новым портретом, а потом посоветуюсь».

Сговорился с ним по телефону и пошел к нему вечерком.

Пьем с Николай Палычем чай, звякаем ложечками в стаканах, обсуждаем наши лермонтовские

дела, обмениваемся соображениями.

Наконец показалось мне, что настал подходящий момент. Расстегнув портфель, я переложил

заветную фотографию к себе на колени.

— Николай Палыч, — обращаюсь я к нему с напускным равнодушием, — какого вы мнения об

этом портрете?

И с этими словами поднимаю фотографию над стаканом, чтобы Николай Палычу лучше ее

разглядеть. Улыбаюсь. Жду, что он скажет.

— Минуточку, — произносит Николай Палыч. — Что-то не вижу, родной, без очков на таком

расстоянии.

Он протягивает руку к письменному столу.

— Вы говорите об э т о м портрете? — и показывает мне фотографию, такую же точно.

Я не мигая смотрю, надеясь отыскать в ней хоть небольшое отличие. Нет! Никакой решительно

разницы! Так же виднеется серебряный эполет из-под воротника шинели, так же удивленно

приподняты брови у Лермонтова, и глаза смотрят так же сосредоточенно и серьезно. Такой же нос, и

губы, и волосы. Даже самый размер фотографии точно такой же!

Первое мгновение ошарашило меня, как нечаянный выстрел. В следующий миг и портрет, и Борис,

и комиссионные магазины, и разговоры в музеях показались мне пресными, никому уже больше не

нужными, как вчерашние сны. Молчим. Я прокашлялся.

— Любопытно, — говорю. — Совершенно одинаковые! Пахомов положил фотографию на стол и

улыбнулся.

— М-да! — сказал он коротко. Мы прихлебнули чаю.

— Откуда у вас фотография? — помолчав, спрашивает Николай Палыч.

— Пушкинский дом. А ваша?

— Исторический музей.

— Там оригинал?

— Нет, фотография. Оригинал был у Вульферта.

Все знает! В какое глупое положение я поставил себя! Снова отхлебнули чаю и снова молчим.

Наконец я решаюсь заговорить :

— Что вы думаете, Николай Палыч, об этом портрете? По-моему, интересный.

— Согласен, — отвечает Пахомов. — Весь вопрос только в том, чей портрет!

— То есть как «чей»? Понятно, чей: Лермонтова!

— Простите, а откуда вы знаете?

— Ниоткуда не знаю, — говорю. — Я только делаю выводы из не-

которых признаков. Например, офицер этот необыкновенно похож на мать Лермонтова. Вы ведь,

наверно, помните, что Краевский, бывший с Лермонтовым в дружеских отношениях, говорил, что

более, чем на свои собственные портреты, Лермонтов был похож на портрет своей матери. Помните,

Висковатов в своей биографии Лермонтова приводит слова Краевско-го. «Он походил на мать свою, и

если, — говорил Краевский, указывая на ее портрет, — вы к этому лицу приделаете усы, измените

прическу да накинете гусарский ментик — так вот вам и Лермонтов...» Поверьте, Николай Палыч, —

продолжал я, — что я уже прилаживал усики к лицу матери Лермонтова и ментик пристраивал — и

сходство с «вульфертовским» портретом получается просто поразительное. И это сходство можно

объяснить, по-моему, только в том случае, если на портрете изображен ее единственный сын —

Михаил Юрьевич Лермонтов.

— Предположим, — допускает Пахомов.

— Затем, — продолжаю я, — очевидно, у Вульферта были какие-то основания считать этот

портрет лермонтовским. Не стал бы он держать его у себя да еще жертвовать фотографии в музеи,

если бы ему самому он казался сомнительным. И, наконец, Лермонтов изображен здесь, очевидно, в

форме Гродненского гусарского полка. В пользу этого говорит серебряный эполет на портрете, потому

что в остальных полках, в которых пришлось служить Лермонтову — в лейб-гвардии гусарском, в

Нижегородском драгунском и в Тенгинском пехотном, — прибор был золотой.

— Вы кончили? — спрашивает Пахомов. — Тогда позвольте возразить вам. Прежде всего, я не

нахожу, что этот офицер похож на мать Лермонтова. Простите меня, но это аргумент слабоватый. Вам

кажется, что похож, мне кажется — не похож, а еще кому-нибудь покажется, что он похож на меня

или на вас. Мало ли кому что покажется. Нужны доказательства.

А я думаю: «Кажется, он прав. Действительно, это не доказательство».

— Вы ссылаетесь на мнение Вульферта, — продолжает Пахомов. — А я вам покажу сейчас

портреты, которые их владельцы тоже выдавали за лермонтовские... Вот, полюбуйтесь.

Портрет матери поэта — Марии Михайловны Лермонтовой.

И он протягивает мне две фотографии. На одной торчит кретин, узкоплечий, туполобый и

равнодушный. На другой — пучеглазый, со щетинистыми усами и головой, втянутой в плечи, с

гримасой ужасного отвращения курит длинный чубук. И впрямь, даже оскорбительно подозревать в