А мать увидела.

Потому что решительным шагом приблизилась к дивану, потому что с красным от злости лицом отвесила дочери такой подзатыльник, что та едва не кувыркнулась на пол; потому что долго стояла со сжатыми в полосу губами и полыхала злыми глазами так яростно, что едва не прожгла Алесте череп, а вместе с ним и каменную кладку стены сзади.

– Ты, – прошептала она наконец тихо, но оттого не менее свирепо, – ты… Если ты еще раз нарушишь закон и пошлешь Любовь какому-то отбросу, я самолично отведу тебя в Холодные Равнины и там оставлю. Поняла меня, дура?

Дура, которая Алеста, которая не Констанция.

– Как ты вообще могла от меня родиться? Такая.

Последнее слово прозвучало ругательством куда худшим, чем дура.

Глядя на то, как прародительница твердой, почти солдатской походкой выходит из комнаты, Алька стерла со щек слезы.

«Действительно. Как?»

Любить больше не хотелось, мечтать тоже. Вообще больше ничего не хотелось.

Наверху пахло досками, стружкой, рассохшимися шкафами и сложенными в углу одеялами. Одним из таких Аля укрылась, забравшись на скрипучую софу, и теперь лежала, глядя на далекие перемигивающиеся за раскрытым чердачным окном звезды.

Ночь.

Из распахнутых створок тянуло скошенной травой и тиной с пруда; уснул сад, давно скрылся в сарае садовник, давно посапывали в собственной спальне родители. Даже Хельга, которая сразу после ужина ушла в собственную квартиру, чтобы «покувыркаться» с блондином, наверное, тоже уже спала.

Только Алька бодрствовала. Алька и куча сверчков в росистой траве.

Глаза не слипались, а перед мысленным взором стоял Храм Деи – стоял таким, каким Алеста его себе представляла: белокаменным, с колоннами, с широкой мраморной лестницей у входа, пахнущий свечами и воском изнутри. На самом деле Храм мог оказаться совершенно другим – его никто никогда не описывал и почему-то не рисовал – например, темным сводчатым или же кирпичным с башнями, – но Альке он всегда чудился снежно-белым. Что будет там, внутри – прислужницы? Выйдет ли ее встречать сама Богиня? Как произойдет процесс помещения в чрев дитя? Это больно? Неизвестно, а книги по религии называли сей процесс «священным таинством» и описывать его запрещали.

Ну и ладно. Не больно-то и хотелось знать, как, и вообще идти туда. Вот только надо, придется: сначала через главные ворота по пропуску, где ее будут провожать сотни молящихся горожанок – ритуал; – затем по кромке леса; затем несколько километров по священному тракту – с одной стороны возможны засады «диких», с другой – Холодные равнины; потом в гору. Говорят, в гору недалеко – там проще всего…

Скоро она сама все увидит.

Мысли о Храме не несли ничего, кроме тоски. Алька плотнее укуталась в тонкое одеяло и отвернулась к стене, закрыла глаза. Почему она решила спать на чердаке – потому что здесь всегда сквозняк и свежо? Потому что сюда никогда не поднимается мать? Потому что здесь до сих пор пахнет бабушкой?

Бабушка жила на чердаке два последних года – сюда ее «вселила» мать. У Агафьи болели ноги, и потому вниз она спускалась редко (почти никогда) – на чердак еду носила Алька. Но если уж Агафья все-таки по-старчески упиралась и, опираясь дрожащими морщинистыми руками на шаткие перила, спускалась-таки вниз, на семью неизменно обрушивались ссоры. Спорили всегда насчет одного и того же – воспитания и системы.

– Одумайся уже, окаянная, – орала бабушка на Ванессу, – ты что творишь-то? Я, понятное дело, дура была, когда поверила в Конфедерацию, – тебя воспитала, эгоистку, а потом еще и Хельгу помогла, – но ведь одумалась! Посмотри по сторонам, Ванесса, неужели не видишь, во что превратился мир? Что мы творим, что, безбожные, делаем?

И Ванесса всякий раз вскидывалась так, что багровела лицом:

– Из ума выжила, старая! Я тебя в дом престарелых не сдала только из любви…

– Из какой любви? Ты забыла, что это такое! Забыла! Затюкала в доме всех, самоуправством занялась, чванливая стала. Кого я вырастила? Кого воспитала?

– Да у меня зарплата…

– Да забудь ты про свою зарплату – все на деньги, да про деньги! В кого превратилась ты – матрона напыщенная! Еще и Хельгу копией своей сделала. Но Альку я не дам! Не дам из нее дуру сделать – не порть мне вторую внучку!

Иногда Алька думала, что мать ненавидит ее из-за Агафьи – из-за крепкой любви бабушки к младшенькой, из-за возможности рассказать той, «как на самом деле устроен мир». Ведь не перестанешь кормить родительницу? Не запретишь Альке носить наверх еду – не самой же?

Так Алеста и жила меж двух огней. Часто сидела на чердаке, слушала истории из далекой и молодой Агафьиной жизни, учила по бабушкиным словам историю – не ту, что написана в учебниках, а другую – настоящую, – и разрывалась в попытках понять, где есть гармония – там, где мужчины свободны, или там, где они «рабы»? Потому и в колледже принялась углубленно изучать «мужскую психологию» и выпускную диссертацию решила писать на тему: «Природа Женской Любви. Ее свойства, биохимическое устройство и возможности влияния».

Написать-то написала, вот только что «хорошо», а что «плохо», несмотря на сотни прочитанных книг, так внутри до конца разобраться и не сумела – лишь чувствовала, что гармония должна быть где-то посередине, не в крайностях.

А чердак постепенно навевал сон; стихли за окном цикады, поглаживал листву кустарников ветер, плеснула в пруду рыбина. Чердак пах бабушкой.

Эти отличались от тех, которых она видела вчера в загоне, как небо и земля. Как домашняя кошка отличается от дикой пумы, как розовый молочный поросенок от свирепого лесного вепря – то есть полностью. Нет, Аля, конечно, читала, что «дикие» ростом и физическим развитием превосходят мужчин внутри Стены, но чтобы настолько? Каким трудом можно раскачать до подобных бугров плечи, до состояния нагрудника огромную, будто вздутую изнутри, грудную клетку, до жилистых стволов ноги? Сколько нужно бегать, соревноваться, драться, выживать?

Судя по злым глазам – много.

А взгляды у двух пленников были не просто злыми – они стирали весь строй аккуратных, одетых в выглаженные юбочки и расставленных вдоль стены пай-девочек в крошку – жгли его, дробили, ненавидели. Их – двух «диких» – выловили сегодня у самой Стены – те рыскали в ближайшем ельнике с луками наперевес – выискивали точку, чтобы сбить стражниц. Если стражниц сбить, откроются ворота, а если откроются ворота, есть шанс организовать нападение и прихватить с собой пару «баб».

От слова «баб» Алесту тошнило. А еще ее тошнило от вида грязных стоп, нестриженых ногтей, длинных сальных волос, кустистых бород и исходящего от огромных тел аромата – смрада немытой потной кожи. Еще меньше хотелось смотреть на дородный, судя по всему, «орган», колышущийся при каждом движении (толчке в спину) под набедренной повязкой.

Толкали «диких» стражницы – не менее злые, нежели пленники. Дергали за опутывающие запястья за спиной цепи, пихали кулаками в затылок, при любом движении впивали острые наконечники пик под колени. От очередного такого тычка мужик с черными путаными волосами гортанно взвыл – ругаться словесно ему не позволяла воткнутая в зубы, как это часто делали с конями, деревяшка. Второй, выше ростом, сносил унижения молча, лишь злобно скалился.

– Вот с кем вам, возможно, придется встретиться за Стеной! Теперь это понятно? Наглядно? Редко какая группа учениц имеет возможность посмотреть на «диких» вживую, а стоило бы! Так и будете размахивать мечами, как дирижерской палочкой? Так и будете танцевать вокруг манекенов, как на балу, надеясь, что пронесет? А если не пронесет?! – желчно вопрошала затянутая в кожаную с металлическими пластинами броню стражница. – В курсе, что будете каждый час раздвигать ноги перед таким вот… уродом?

На этот раз «уроды» от негодования взвыли оба; Алю затошнило сильнее – непроизвольно сжались пальцы, легко и слишком гулко, неправильно застучало сердце. Ей совсем не хотелось представлять, как подобный мужик громоздится на нее, как силой раздвигает ноги, как всовывает внутрь огромный немытый, как и все остальное, член (она точно видела по очертаниям, что огромный), дрыгается на ней, хрипит. А что, если еще и будет бить? Что, если будет делить с дружками? Вдвоем, втроем… Говорят, они продолжают совокупляться даже с беременными, а если та выкинет, то насилуют ее уже на следующий день, чтобы зачала опять.