значительных произведений» 39.

* * *

«Существенная форма духа – это

радостность...»

–сказал Карл

Маркс 40.

К человеческому облику и человечному творчеству Пантелеймона

Романова замечательно подходят эти слова.

Жизнь Пантелеймона Романова в литературе была нелегкой, но

счастливой. Еще задолго до того, как им был написан первый рассказ,

он мечтал создать «свою литературу», свою «художественную науку о

человеке». И он ее создал. Страницы его произведений распахивают

перед нами дверь в живой мир, отделенный от нас уже многими

десятилетиями. Мир этот далеко не праздничный, напротив, он

слишком будничный, обыкновенный, он не всегда веселый, напротив,

часто далеко не веселый. Но это мир человеческий, а мы так по нему

истосковались.

Ст. Никоненко

39 Литературная газета, 1938, 10 апреля.

40 Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., т. 1, с. 6.

27

Русская душа

Этюд

I

Профессор московского университета, Андрей

Христофорович Вышнеградский, на третий год войны получил

письмо от своих двух братьев из деревни – Николая и Авенира,

которые просили его приехать к ним на лето, навестить их и

самому отдохнуть.

«Ты уж там закис небось в столице, свое родное позабыл, а

здесь, брат, жива еще русская душа»,– писал Николай.

Андрей Христофорович подумал и, зайдя на телеграф,

послал брату Николаю телеграмму, а на другой день выехал в

деревню.

Напряженную жизнь Москвы сменили простор и тишина

полей.

Андрей Христофорович смотрел в окно вагона и следил, как

вздувались и опадали бегущие мимо распаханные холмы,

проносились чинимые мосты с разбросанными под откос

шпалами.

Время точно остановилось, затерялось и заснуло в этих

ровных полях. Поезда стояли на каждом полустанке бесконечно

долго,– зачем, почему,– никто не знал.

– Что так долго стоим? – спросил один раз Андрей

Христофорович.– Ждем, что ли, кого?

– Нет, никого не ждем,– сказал важный обер-кондуктор и

прибавил: – нам ждать некого.

На пересадках сидели целыми часами, и никто не знал, когда

придет поезд. Один раз подошел какой-то человек, написал

мелом на доске: «Поезд No 3 опаздывает на 1 час 30 минут».

Все подходили и читали. Но прошло целых пять часов, никакого

поезда не было.

– Не угадали,– сказал какой-то старичок в чуйке.

Когда кто-нибудь поднимался и шел с чемоданом к двери,

тогда вдруг вскакивали и все наперебой бросались к двери,

давили друг друга, лезли по головам.

– Идет, идет!

28

– Да куда вы с узлом-то лезете?

– Поезд идет!

– Ничего не идет: один, может, за своим делом поднялся, все

и шарахнули.

– Так чего ж он поднимается! Вот окаянный, посмотри,

пожалуйста, перебаламутил как всех.

А когда профессор приехал на станцию, оказалось, что

лошади не высланы.

– Что же я теперь буду делать? – сказал профессор

носильщику. Ему стало обидно. Не видел он братьев лет 15, и

сами же они звали его и все-таки остались верны себе: или

опоздали с лошадьми, или перепутали числа.

– Да вы не беспокойтесь,– сказал носильщик, юркий

мужичок с бляхой на фартуке,– на постоялом дворе у нас вам

каких угодно лошадей предоставят. У нас на этот счет... Одно

слово!..

– Ну, веди на постоялый двор, только не пачкай так

чемоданы, пожалуйста.

– Будьте покойны...– мужичок махнул рукой по чехлам,

перекинул чемоданы на спину и исчез в темноте. Только

слышался его голос где-то впереди:

– По стеночке, по стеночке, господин, пробирайтесь, а то тут

сбоку лужа, а направо колодезь.

Профессор, как стал, так и покатился куда-то с первого шага.

– Не потрафили...– сказал мужичок.– Правда, что маленько

грязновато. Ну, да у нас скоро сохнет. Живем мы тут хорошо: тут

прямо тебе площадь широкая, налево – церковь, направо – попы.

– Да где ты? Куда здесь идти?

– На меня потрафляйте, на меня, а то тут сейчас ямы

извезочные пойдут. На прошлой неделе землемер один

чубурахнул, насилу вытащили.

Профессор шел, каждую минуту ожидая, что с ним будет то

же, что с землемером.

А мужичок все говорил и говорил без конца:

– Площадь у нас хорошая. И номера хорошие, Селезневские.

И народ хороший, помнящий.

И все у него было хорошее: и жизнь и народ.

– Надо, видно, стучать,– сказал мужичок, остановившись

около какой-то стены. Он свалил чемоданы прямо в грязь и стал

кирпичом колотить в калитку.

– Ты бы потише, что ж ты лупишь так?

29

– Не беспокойтесь. Иным манером их и не разбудишь. Народ

крепкий. Что вы там, ай очумели все! Лошади есть?

– Есть...– послышался из-за калитки сонный голос.

– То-то вот,– есть! Переснете всегда так, что все руки

обколотишь.

– Пожалуйте наверх.

– Нет, вы мне приготовьте место в экипаже, я сяду, а вы

запрягайте и поезжайте. Так скорее будет...– сказал Андрей

Христофорович.

– Это можно.

– А дорога хорошая?

– Дорога одно слово – луб.

– Что?

– Луб... лубок то есть. Гладкая очень. Наши места хорошие.

Ну, садитесь, я в одну минуту.

Андрей Христофорович нащупал подножку, сел в огромный

рыдван, стоявший в сарае под навесом. От него пахнуло

пыльным войлоком и какой-то кислотой. Андрей

Христофорович вытянул на постеленном сене ноги и,

привалившись головой к спинке, стал дремать. Изредка лицо его

обвевал свежий прохладный ветерок, заходивший сверху в щель

прикрытых ворот. Приятно пахло дегтем, подстеленным свежим

сеном и лошадьми.

Сквозь дремоту он слышал, как возились с привязкой багажа,

продергивая веревку сзади экипажа. Иногда его возница,

сказавши: «Ах ты, мать честная!», что-то чинил. Иногда убегал в

избу, и тогда наступала тишина, от которой ноги приятно гудели,

точно при остановке во время езды на санях в метель. Только

изредка фыркали и переступали ногами по соломе лошади,

жевавшие под навесом овес.

Через полчаса профессор в испуге проснулся с ощущением,

что он повис над пропастью, и схватился руками за край

рыдвана.

– Куда ты! Держи лошадей, сумасшедший!

– Будьте спокойны, не бросим,– сказал откуда-то сзади

спокойный голос,– сейчас другой бок подопру.

Оказалось, что они не висели над пропастью, а все еще

стояли на дворе, и возница только собирался мазать колеса,

приподняв один бок экипажа.

30

Едва выехали со двора, как начался дождь, прямой, крупный

и теплый. И вся окрестность наполнилась равномерным шумом

падающего дождя.

Возница молча полез под сиденье, достал оттуда какую-то

рваную дрянь и накрылся ею, как священник ризой.

Через полчаса колеса шли уже с непрерывным журчанием по

глубоким колеям. И рыдван все куда-то тянуло влево и вниз.

Возница остановился и медленно оглянулся с козел назад,

потом стал смотреть по сторонам, как будто изучая в темноте

местность.

– Что стал? Ай, заблудился?

– Нет, как будто ничего.

– А что же ты? Овраги, что ли, есть?

– Нет, оврагов как будто нету.

– Ну, так что же тогда?

– Мало ли что... тут, того и гляди, осунешься куда-нибудь.

– Да осторожнее! Куда ты воротишь?

– И черт ее знает,– сказал возница,– так едешь – ничего, а как

дождь, тут подбирай огузья...

II

Николай писал, что от станции до него всего верст 30, и

Андрей Христофорович рассчитывал приехать часа через три.

Но проехали 4-5 часов, останавливались на постоялом дворе от

невозможной дороги и только к утру одолели эти 30 верст.

Экипаж подъехал к низенькому домику с двумя

выбеленными трубами и широким тесовым крыльцом, на