неудобство: отец Останкина был инспектором народных

училищ. И его там все знали. Это его почему-то испугало.

И он опять бросился в Москву.

Чего он хотел, когда с мешком за спиной, обмотанный

старым башлыком, в своих очках, постоянно покрывающихся

туманом от мороза, цеплялся за мерзлые ручки вагонов и,

зажатый толпой в углу вагона, ехал в Москву?

Да просто одного: получить возможность жить. Только жить.

Приехав в Москву, Останкин устроился через своего

знакомого в одном из детских домов вешать продукты.

И вот тут в первый раз допустил маленькую подтасовочку.

В одной анкете написал, что он сын народного учителя из

крестьян... в другой – скрыл, что он человек с высшим

образованием. Он сам не знает, почему он это сделал. Просто

побоялся обнаружиться.

Вот и все его фактические грехи перед республикой. В

сущности, какие пустяки, кто в этом не виноват? Всякий знает,

что количество рабочего и крестьянского населения в первые же

недели Октябрьской революции бешено возросло.

Почему? Да просто потому, что каждому хочется жить.

Просто жить. Дело обыкновенное.

Но смирный и тихий культурный человек, Леонид Сергеевич

Останкин, казался теперь каким-то пришибленным.

И когда мимо него проходили люди со знаменами и пением,

он невольно испуганно сторонился, как бы боясь, что его

ушибут или даже раздавят.

Когда же приходилось участвовать в процессиях и петь

«Интернационал», то он чувствовал себя в высшей степени

неловко. Никогда отроду он не пел, голоса у него никакого не

было, и почему-то стыдно было увидеть себя поющим. Но не

петь он боялся. И потому шел в рядах других и открывал рот,

как будто пел.

У него было такое впечатление, как будто мимо него

бешеным вихрем неслась колесница истории, а кругом нее

297

бежали и скакали в неистовой радости толпы людей. И все дело

было в том, чтобы уцелеть и не быть ими раздавленным.

Тут два способа спастись.

Первый способ – бежать со всеми в толпе.

Но при этой мысли его охватывало чувство какой-то

необъяснимой неловкости и страха. Неловкости от того, что

вдруг он, Леонид Останкин, вместе с другими, с толпой, бежит

бегом, во все лопатки.

Второй способ – это выждать в стороне; пока колесница

умерит ход, и тогда на нее можно будет и самому взобраться.

Он, в сущности, был честный, культурно-честный человек,

поэтому бежать за колесницей и орать во все горло, как делали

многие из его знакомых, ему было как-то неловко.

А пафоса борьбы он, по своему характеру мирного,

культурного человека, не чувствовал и не горел ею.

Да и потом – против кого борьба-то?.. Против буржуазии,

всяких генералов, чиновников... А на его совести как раз есть

один чиновник – собственный отец. Положим, этот чиновник

сам сын дьякона. А все-таки чиновник, почти генерал...

Останкин выбрал второй способ спасенья: сидеть, ждать и

делать какое-нибудь нейтральное общеполезное дело.

А что может быть нейтральнее вешанья продуктов? И в то же

время это в некотором роде выполнение заказа эпохи.

Он сидел и каждую минуту ждал, что его спросят:

– С кем ты и против кого?

И логически правильно было бы ответить на этот вопрос:

– С вами и против себя.

И тысячу раз его уже спрашивали в разных анкетах:

– С кем ты? Кто ты?

И сколько было трудных минут, когда он придумывал, как

ему написать анкету, чтобы его ответы почему-нибудь не

бросились бы в глаза, чтобы на него не обратили внимания.

И обыкновенно после составления анкеты он целую неделю

ходил как приговоренный. Ему все казалось, что сейчас придут

из Чека и спросят:

– А где тут сын народного учителя, вдохновенный

составитель фальшивых анкет?!

Или вдруг кто-нибудь утром скажет:

– Читали?.. Разыскивают почти генеральского сына,

Останкина, скрывшегося из Тамбова. Уж не наш ли это

Останкин?

298

– Нет,– ответит другой,– наш сын народного учителя из

крестьян.

Прошел год, другой, третий, колесница все скакала. И

Останкину все время приходилось вести свой баланс так, чтобы

не попасть под колеса и в то же время не быть уличенным в

отсиживании. Да еще, не теряясь, бодро отвечать на вопросы:

– С кем ты и против кого?

IV

Наконец повеяло теплым ветром. Было обращено сугубое

внимание на сохранение культурных ценностей, на облегчение

жизни культурных деятелей. Леонид Останкин получил надежду

на возвращение к жизни.

Пройдет еще года два, эстетические потребности возродятся,

и тогда ему опять можно будет жить.

Он опять стал писать и поселился в одном из больших

домов, где ему дали комнатенку по ордеру.

Население этого дома было приличное, все главным образом

сыновья народных учителей.

Он познакомился с жильцами и всегда соглашался с ними в

их отрицательных суждениях о колеснице, чтобы они не

подумали, что он чужой, и не стали бы смотреть на него косо и с

оглядкой.

А потом случилось так, что разговорился с комендантом

дома, коммунистом. Комендант оказался тоже хорошим

человеком. И Останкин высказывал суждения, которые

соответствовали вполне суждениям коменданта, так что

комендант чувствовал в нем своего человека.

Посмотрев как-то однажды на худые валенки и заштопанную

куртку Останкина, комендант спросил:

– Вы, по-видимому, тоже из трудового сословия?

У Останкина не хватило духа обмануть ожидания приятного

человека, и он, хотя и несколько нечленораздельно, но сказал,

что из трудового.

И сын народного учителя, без всякого активного его

желания, одной ногой уже очутился в дружной семье рабочего

класса.

Но спокойствия он не нашел. Постоянно устраивались

собрания, от которых он боялся уклониться, чтобы комендант не

299

заподозрил его в равнодушии. А коменданта он почему-то

безотчетно боялся, вопреки всякой логике.

И когда из домкома приходили что-то обмеривать в его

комнате, он всегда с бьющимся сердцем открывал дверь и даже

как-то особенно кротко и лояльно кашлял, пока обмеривали,

хотя он был совсем здоров. Но почему-то боязно было показать,

что он живет в полном благополучии и даже ни от каких

болезней не страдает.

Когда же приходили обыскивать, не скрывается ли у него кто

без прописки, Останкин сам показывал им те уголки, которые

они по рассеянности пропустили. И когда обыскивавший

извинялся за беспокойство, то Останкин чувствовал себя

растроганным тем, что он чист, и тем, что его обыскивать

приходили такие вежливые люди.

И ему даже было жаль, что у него всего одна каморка и в ней

много показывать нечего.

А потом пришли наконец и совсем легкие времена. Петь

«Интернационал» уже не заставляли, на работы не гоняли,

собрания стали реже. Тут он получил в журнале штатную

должность секретаря.

Леонид Останкин почувствовал, что день ото дня

укрепляются его права на жизнь. И в тот же миг он

почувствовал необыкновенную симпатию к революции.

Совершенно искренно, до холодка в спине, почувствовал, что он

любит революцию.

Когда в какой-нибудь революционный праздник шла

процессия из представителей редакции, он с удовольствием нес

знамя, чувствуя в себе должное и неоспоримое право по службе

на это знамя.

Если же Гулин, по своему обыкновению, кого-нибудь пугал

рассказами о предполагавшихся будто бы стеснениях, Останкин

поднимал голову от корректур, смотрел на него вкось через очки

и всегда спокойно вставлял слова два против Гулина и в защиту

существующих порядков.

И сам радовался, что он высказывает такие мысли вполне