которого мелочь и пустота жизни не испугала бы так человека» 24.

Рассказы Романова, необычайно простые и безыскусственные (к

ним в полной мере можно отнести известное определение реализма как

воспроизведения жизни в формах самой жизни), тем не менее зачастую

воспринимались и понимались превратно-примитивно современниками

(причем преимущественно критиками). При анализе произведений

(если это можно было назвать анализом – в основном это был пересказ

ситуаций, данных писателем) акцент делался на том – было это или не

было в жизни, искажение это действительности или нет. А между тем в

одной из записных книжек Романова можно найти мысль, которая

служит ключом к пониманию творческого принципа, метода, приема

писателя: «В своих рассказах я не описываю смешных положений; я

открываю какое-нибудь национальное свойство, и на нем строится само

собой рассказ, благодаря этому в нем все имеет отношение к одному

основному смыслу и всякое смешное положение получает высшее

художественное оправдание» 25.

* * *

К концу 20-х годов Романов, не переставая писать рассказы (в 1929

году им создан один из лучших рассказов «Яблоневый цвет»),

24 Гоголь Н. В. Полн. собр. соч., т. 5. М., 1949, с. 169.

25 ЦГАЛИ, ф. 1281, оп. 1, ед. хр. 92, л. 45.

21

переходит к более крупным формам. 1 октября 1927 года он записывает

в дневнике: «Закончил «Новую скрижаль». О ложном знании

образованного человека (не дающем роста, но заполняющем его)» 26.

Роман этот внешне перекликается с рассказом «Черные лепешки».

Он не был удачей автора. Как обычно, критика его поругала. Но самое

серьезное испытание ожидало Романова через два года, с появлением

следующего большого произведения.

7 октября 1929 года в его дневнике появляется запись: «Кончил

роман «Попутчик». Первой мыслью было написать роман

«Вырождение», т. е. конец интеллигенции в плане вырождения. Я писал

его два раза и все не загорался, и только когда стал писать в третий раз,

почувствовал всю силу охватившего меня вдохновения. 310 стр. я

написал в 31 рабочий день. Чувствую, что написал страшную вещь.

«Последнюю главу из истории русской интеллигенции» 27.

Так рождался роман, получивший в публикации заглавие «Товарищ

Кисляков».

На Западе это произведение было воспринято как материал для

критики советской действительности изнутри. В считанные недели он

был переведен почти на все европейские языки и под названием «Три

пары шелковых чулок» издан во многих странах. На Пантелеймона

Романова обрушился шквал разгромной критики. Его третировали как

«классового врага», клеветника и т. п., его книги изымали из библиотек.

Литераторы, склонные к изображению борьбы за новый строй

только через героику созидания, не поняли замысла писателя.

А. Бек, например, правильно отметив, что «роман «Товарищ

Кисляков» дал образ, тип приспособленца («Гнусный подхалим,

отвратительный приспособленец, пресмыкающийся лакей – таков

Кисляков в изображении Романова» 28), переносит авторскую оценку

героя на всю советскую интеллигенцию. Это было или близоруко или

некорректно. О «реакционном смысле произведения Пантелеймона

Романова» писал Владимир Киршон 29. Романов стремился показать

конец старой интеллигенции, не нашедшей себя в новых условиях,

более того, он создал образ отвратительного человека, предателя,

готового служить любому строю, лишь бы его не трогали, и ради

собственного спокойствия и карьеры готового предать друзей и

вчерашних покровителей, если сегодня они не у власти. Тип страшный,

но ведь, создав его, Романов опять же оказался провидцем. За несколько

лет до 1937–1938 годов, когда совершались усиленные поиски «врагов

народа», Романов показал, что среди наиболее рьяных «борцов» за

чистоту партии, за социализм находились и те, кто втайне не принимал

новый строй, но любыми средствами демонстрировал свою лояльность.

26 Там же, 93, л. 30.

27 Там же, л. 30–31.

28 Рост, 1930, № 5, с. 30.

29 Ленинград, 1930, № 2, с. 115.

22

В «Литературной газете» под шапкой «Пантелеймон Романов о

«Товарище Кислякове» (1931, № 38) было опубликовано письмо автора,

где он отвергал те обвинения, которые ему предъявляли, и объяснял

существо своего творческого метода: «Я брал только интересующее

меня явление, устремляя на него всю силу моего внимания. Я устранял

все противоположные и ослабляющие впечатление элементы, чтобы

исследовать это явление до последних глубин и заставить читателя со

всей силой присмотреться к этому явлению...

В мелких рассказах... читателю не могло в голову прийти, что я даю

там изображение всей действительности».

В дневнике Романов записал: «Какое у меня «политическое

миросозерцание», какая «позиция» наконец? – Никакой. Одно время я

загораюсь перспективами революции, в другое – я вижу ее в самом

черном свете, в третье – еще как-нибудь. Но благодаря именно этому

мне внутренно знакомы опытным путем все позиции, и я их только

делаю материалом для себя, и отсюда моя пресловутая объективность и

проникновение в человеческую душу, потому что моя душа имеет

десятки лиц. И в сущности, я все пишу из собственного опыта, так как

по себе знаю и те и другие и третьи отношения к действительности.

Если бы я был практическим деятелем – гражданином в революции,

я был бы благодаря этому свойству слабейшей пешкой. А так как эти

мои «ощущения» идут не на практическое дело, а поступают в

художественную лабораторию, я оказываюсь сильнейшим» 30.

* * *

Начиная с 1932 года, Романов совершил ряд поездок по стране.

Побывал в Донбассе, в Харькове, на строительстве автозавода в

Нижнем Новгороде, в Запорожье. Посещение строительных площадок,

заводов, дворцов культуры, знакомство с тем, как трудятся, отдыхают

рабочие в разных местах страны, как учатся и приобщаются к культуре

их дети–все это послужило материалом для нескольких больших

очерков: «О детях», «На родине советского Форда», «Новые люди» и

др. Однако литературная критика эти очерки отвергла. Его обвиняли в

отрыве от эпохи, в непонимании происходящих событий и свершений.

Когда читаешь сегодня статьи таких критиков, как А. Селивановский,

В. Катанян, А. Прозоров (да и многих других), создается впечатление,

что писателя обложили, как волка: затравить, затравить–-их цель! Они

выхватывали отдельные фразы (а порой и слова), они стремились

изобразить Романова как человека, чуждого большому искусству и

вообще Стране Советов. «Гнилью безнадежного кладбища, а не боевым

духом социалистического строительства веет от этой вашей

«зарисовки», Пантелеймон Романов! Клеветой врага!» 31 – И это

потому, что Романов в очерке «На родине советского Форда» не просто

30 ЦГАЛИ, ф. 1281, оп. 1, ед. хр. 91, л. 130–131.

23

описал размах грандиозного строительства, но и показал бытовую

неустроенность инженеров и рабочих, неизжитое еще разгильдяйство,

халатность.

А между тем Романов связывал проявление новых сил в русском

народе, дремавших на протяжении веков, именно с новым строем, с

социалистическим строительством, его успехами, о чем и писал в том

же очерке: «Я принял за основные черты русского характера –

пассивность, лень к движению, к борьбе, расплывчатость, мистическую

настроенность и способность к быстрому короткому порыву, его

непригодность к длительному, непрерывному усилию.

Но меня, как исследователя психологии нации, не могло не

поражать в течение всей революции явление совсем другого порядка:

откуда-то взявшаяся способность к длительному, в течение многих лет