прорванным воротом сорочки,– тоже мало приятного.

Все эти мысли разбили то чувство взволнованной нежности,

какое у нее было вначале.

А тут вошла Настя с кофе, и на лице ее Лиза увидела такое

оскорбительное удивление, с каким она оглядела фигуру бедно

одетого человека, сидевшего с ее хозяйкой у стола за ликером,

что Лиза почувствовала, как ее щеки заливает румянец стыда.

Ужаснее всего – эта прореха у ворота сорочки; он, вероятно,

не знал о ее существовании. А она, видя ее перед собой, теряла

всякую непосредственность и не могла уже взять простой и

естественный тон.

Настя, уходя из комнаты, даже оглянулась еще раз в дверях.

И как глупо, что она не догадалась сама взять сюда кофе.

Осаждаемая этими несносными мыслями, Лиза сидела и

мысленно говорила:

406

«Как ужасно!.. Как подлы, отвратительны люди».

«Ведь вот хоть эта Настя,– подумала она,– ведь она же

прислуга, сама ходит в валенках, а хватила городской культуры,

и у нее уже какое-то безотчетное презрение и недоумение при

виде бедно одетого человека. И каково это видеть ему! А ведь он

заметил ее взгляд».

И действительно, гость заметил этот недоуменный взгляд

прислуги и как-то сжался. Он повернулся и свалил на ковер

локтем пепельницу со стола. А когда стал ее поднимать, то у

него был такой сконфуженный вид, как будто он пришел в

хороший дом и с первого же шага сделал неловкость.

Ну, что за пустяки – пепельница! Разве он не ронял

пепельниц в былое время, когда был богатым человеком, и разве

тогда он и хозяева могли придать этому хоть какое-нибудь

значение? А теперь он покраснел и почувствовал вдруг, как у

него все члены – руки и ноги – одеревянели, точно скованные. И

если он сделает хоть одно движение, то непременно еще что-

нибудь свалит.

V

Разговор как-то пересекся. У нее исчез непосредственный

тон нежности, а у него – та спокойная с горькой иронией

улыбка, с какой он говорил о своей судьбе.

Лиза почувствовала, что ей нужно поправить это, ободрить

его и необходимо нужно было сейчас же помочь ему. Она

вспомнила, что у нее отложены в красной коробочке сто рублей

для портнихи, сделала было движение встать, но сейчас же ей

пришла мысль, что неудобно сразу принести и сунуть ему

деньги. Надо как-то найти нужный для этого тон. А то давать в

тот момент, когда так неловко пересекся разговор,– это значило:

бери и убирайся. Потом еще остановило соображение о том, что

тогда придется взять материю у портнихи обратно. А она, как

нарочно, когда отдавала ей, сказала, что лучше дорогой

портнихе заплатить больше и иметь хорошую вещь, чем шить у

дешевых и иметь скверную вещь.

После этого многообещающего предисловия пойти и взять

обратно было невозможно.

Если ему дать пятьдесят рублей, а портниху попросить

подождать? Это было бы, пожалуй, можно, если бы она сшила у

407

нее хоть два платья, а то в первый раз заказала и уже явится

просить отсрочки.

Впрочем, у нее есть отложенные на всякий случай двадцать

пять рублей. Но двадцать пять рублей мало, и давать их стыдно.

А в то же время сидеть, слушать про черствость и подлость

знакомых и ограничиваться словесным возмущением было тоже

невозможно.

И она несколько секунд не находила о чем говорить, и

мучилась оттого, что он тоже замолчал. Потом, чтобы не сидеть

дольше молча, Лиза сказала:

– Боже мой, какие пустые люди! Приехали меня взять с

собой, а я работаю с утра до вечера, и у меня нет денег, чтобы их

бросать по ресторанам.

Почему она сказала про деньги и про то, что работает с утра

до вечера, она сама как следует не поняла.

Правда, ее костюм несколько противоречил ее тону и жалобе

на отсутствие денег, и она пожалела, что совсем некстати надела

его. Но она, расстроенная этим вторжением, сказала это таким

искренним тоном, что к Болховитинову вернулось прежнее

самообладание. Он стал рассказывать про себя, а она сидела,

смотрела на него, не слушала и думала о том, что вот ведь

остался человек таким же, как и был – человеком высокой

душевной пробы, что он на целую голову выше всех этих

ничтожных, пустых людей, которые сейчас приезжали.

Взять бы его к себе, благо у нее две комнаты теперь и тогда в

ее жизни будет возвышенная серьезность, настоящая любовь

чистого человека. И кроме того,– сознание, что она своими

руками, своей человечностью спасла погибавшую жизнь. И кто

знает, может быть, в старости, когда она уже будет никому не

нужна,– в его лице она будет иметь верного друга, на груди

которого можно выплакать и облегчить всякое горе. А этого горя

ведь немало отпущено на долю каждого. Тем более, что у нее

нет на свете ни единой души близкой.

Но сейчас же она вспомнила, что он не один, так что ей

придется взять на содержание не одну близкую душу, а целых

три. Не может же она его взять, а тех бросить на произвол

судьбы. Ей было даже дико себе представить, что вдруг мать ее

мужа будет жить тем, что ее дочь заработает стиркой.

А взять троих, значит, помимо того, что на них уйдут все

деньги и придется с позором брать у дорогой портнихи обратно

платье, да еще вместо двух комнат, простором которых она даже

408

не успела как следует насладиться, стесниться в одной, вдвоем с

ним.

Все это было ужасно и мучительно. А он все рассказывал и

рассказывал, как человек, который рад облегчить себя хоть тем,

что может пожаловаться на горькую судьбу единственно

близкому человеку, так просто и сердечно пригревшему его.

Лиза вспомнила, что она еще не предложила ему закусить. И

когда он взял вазочку с икрой и стал накладывать себе на

тарелку серебряной лопаточкой, его красные руки дрожали,– то

ли от слабости, то ли от хождения по морозу без перчаток; а

может быть, оттого, что он голоден и давно не видел этих вещей.

Лиза поймала себя на том, что ей почему-то неприятно

видеть это дрожание красных рук, и когда она представила себе,

как возможность, жизнь с ним в одной комнате, когда придется

спать в одной постели,– легкое содрогание пробежало у нее по

спине, и она почувствовала, что это невозможно.

Болховитинов занялся едой, а она смотрела на него с

чувством какого-то неприятного любопытства, с каким смотрят

на голодного человека, когда он молча и торопливо ест, и была

довольна, что он перестал говорить о своей бедности и ей не

нужно было выражать сожаление по отношению к нему и

негодование по отношению к его знакомым. Тем более, что раз

она выражает негодование, это обязывает ее сейчас же, сию

минуту, что бы ни подумала о ней важная портниха, поступить

совсем иначе, чем его знакомые, то есть дать ему эти сто рублей

и взять его немедленно к себе.

Когда она налила в высокие тонкие рюмки ликер, который

они когда-то пили в Париже и который был подан с тем, чтобы

воскресить в их памяти давно ушедшее прошлое, она

почувствовала, что воскрешать минувшее с человеком, у

которого красные руки, да еще при этом дрожат, да сорочка

худая, – несколько странно.

Выпили они молча. Причем Болховитинов отпивал по

маленькому глоточку и после каждого глотка смотрел на рюмку

и покачивал головой.

И это ей почему-то показалось неприятно.

Когда Болховитинов выпил последний глоток, он вдруг

остановился, как будто пораженный чем-то. Посмотрел на

графинчик, потом на Лизу, и в глазах его засветилась робкая

радость и признательность

– Это.. это тот самый ликер? – спросил он.

409

И Лиза, сама не зная почему, сказала совершенно