заметила при повороте его головы разорванную около ворота

сорочку. Ей захотелось плакать. Хотелось припасть к нему и

поцеловать эту прореху, как жестокую рану жестокой судьбы на

теле непрочного человеческого счастья. С каким чувством

умиления она своими руками зашила бы эту прореху!

Они вошли в ее спальню, где в уютном уголке был

приготовлен стол с закусками, фруктами, ликером. Она нарочно

устроила это в спальне, чтобы было интимнее и уютнее.

Гость остановился, потирая озябшие руки и оглядывая

комнату.

– Как я отвык от приличной обстановки, от хорошей комнаты

и... от человеческого отношения,– прибавил он тихо и грустно.

Она с волнением ждала, заметит ли он и узнает ли ее

медальон? Обратит ли он внимание на то, что лампа завешена

так же, как тогда?

Болховитинов, еще раз оглянул комнату, потом посмотрел на

Лизу, как бы не решаясь что-то спросить, и вдруг увидел на ее

шее знакомый медальон.

– Милые тени минувшего...– сказал он, горько

усмехнувшись.

– Но они в настоящем...– заметила, покраснев, Лиза.

Они сели в темный уголок на диванчик у круглого столика.

Лиза положила на плюшевую скатерть стола свою круглую

открытую руку. При ярком свете из-под абажура эта рука с

особенно нежной и белой кожей с внутренней стороны сгиба

была женственно красива, она знала это. И он знал и помнил эту

руку: впервые их сближение началось с того, что он погладил ее

руку, так же, как теперь, лежавшую на столе, когда они сидели в

гостиной у него в доме, в стороне от всех.

Это было пятнадцать лет тому назад.

Но теперь – имеет ли он право погладить ее как свою

близкую? Очевидно, да, раз рука лежит точно так же, как тогда.

Но он, помня о своем положении, как бы не хотел

пользоваться правами минувшего, ему хотелось показать ей, что

он представляет собой теперь.

– Да, милый друг, если вы позволите мне называть вас так,–

сказал Болховитинов,– жизнь жестока. Вот перед вами сидит

бывший богач, беззаботный человек, который в жизни не знал

ни работы, ни нужды. Теперь этот человек – нищий.

403

Но те мысли, которые жили во мне тогда, часто

поддерживают меня и теперь. Та нетленная сущность, которая

живет в каждом человеке, роднит меня со всеми гениями и

помогает иногда мысленно подняться высоко, высоко над

жизнью и сверху видеть эту людскую жизнь.

И когда я оттуда вижу свое бедное тело, облаченное в рваное,

холодное пальто, я с примиренной грустью смотрю на себя и

думаю о том, что это неудобство терпит очень ничтожная часть

моего существа, что другая часть подчинена более широким,

прочным и неизменным законам, чем законы какого-то

государства, находящегося там, внизу.

И это очень помогает в моей теперешней жизни.

– Расскажите же, ради бога, как вы теперь живете,– сказала

Лиза.

Он рассказал о том, что у них отняли все дома,

драгоценности, что он с начала революции безработный и его

никуда не берут. У него на руках больная мать и сестра, которая

кормит их тем, что ходит по домам шить и стирать, а он

надеется торговать папиросами на улице.

– О, как это ужасно,– сказала Лиза.

– Уцелевшие драгоценности все уже проданы, а шубы

заложены в ломбарде и того и гляди пропадут из-за неуплаты

процентов.

Лиза сидела и слушала эту горькую повесть, от которой у нее

слезы навертывались на глаза.

– Ну, а знакомые? Ведь сколько у вас людей пило и ело когда-

то... Что же они?

– Теперь у нас нет знакомых. Они были только тогда, когда

мы были богаты. Сначала сочувствовали, по мелочам помогали.

А потом это очень скоро прекратилось, и когда мне в двух-трех

домах прислуга, правда, видимо, стараясь не обидеть меня,

очень вежливо и мягко сказала, что хозяев нет дома, я понял, что

они хотят забыть о нашем существовании.

– Какая гадость! – сказала с возмущением Лиза, не удержав

слез.

– Я сейчас возмущалась, думая о большевиках, которые

причинили вам столько горя. Но ведь для большевиков вы

только неизвестная величина, единица, попавшая в этот шторм

среди многих других единиц. А ведь эти господа когда-то

пользовались вашим гостеприимством, пили и ели у вас. Вот кто

подл и низок.

404

И она невольно подумала: «Вот оттого они и уничтожены как

класс, а из-за них и мы. Они настолько эгоистичны, настолько в

них нет инстинкта общественной солидарности, что их

поражение предрешено было этой собственнической заботой

только о своей жизни и ее благополучии. А что касается своих

собратьев по классу, то пусть каждый из них выкарабкивается,

как хочет. Какие низкие души! И как, в сущности, история

справедлива, что разбила и уничтожила этот жадный,

эгоистический и бесчеловечный класс».

IV

В это время послышался звонок. Лиза встала, боясь, как бы

Настя не впустила кого-нибудь.

И хорошо, что встала. Это были заехавшие к ней две

подруги, с каким-то кавалером,– одни из тех, которые являются

всегда с громкими голосами, со смехом и целым коробом

рассказов о неожиданных приключениях, о чужих романах. Они

разлетелись было к ней прямо в шубках в спальню, чтобы

изложить ей программу сегодняшнего вечера и, если последует

ее одобрение и принципиальное согласие, захватить и ее.

Но Лиза испуганно загородила им дорогу в спальню.

Те удивились и сначала не поняли ничего, только

переглянулись.

А она, покраснев, стала говорить, что к ней нельзя, пусть они

заедут когда-нибудь в другой раз, что она сейчас занята.

Одна минута – и лица уже засветились проказливым

лукавством. Они все истолковали по-своему.

«Вот тебе и скромница, отвергающая ухаживания; она,

оказывается, устраивается втихомолку. И, должно быть, сам бог

надоумил их заехать к ней, иначе эта история была бы погребена

в неизвестности, и фальшивая добродетель продолжала бы

незаконным образом торжествовать».

Наиболее бойкая из гостей, Катя Стрешнева, актриса в

котиковом манто, успела сделать два шага и заглянуть в

полуоткрытую дверь спальни.

На лице ее выразилось полное недоумение. Она даже как-то

притихла сразу и не нашлась ничего сказать. Только обратилась

к своим и проговорила торопливо:

– Идемте. Это выше нашего понимания.

405

Остальные, лукаво засмеявшись и погрозив пальцами,

зашумели, засмеялись и, оставив после себя облако легкомыслия

и запах тонких духов, исчезли так же неожиданно, как

появились.

Лиза, чувствуя досаду от этого нелепого приезда, пошла к

оставленному гостю.

Он сидел лицом к двери. И первое, что она увидела,– была

эта ужасная прореха на сорочке. Вероятно, Катя увидела ее и

потому на ее лице отразилось такое недоумение.

Что они подумают, когда она сейчас расскажет им всем о

том, что она, взглянув в спальню, увидела там оборванного

субъекта, а на столе фрукты, ликер...

И в самом деле, что тут можно подумать?

Будь это серьезные, содержательные женщины, им можно

было бы объяснить. А теперь они выдумают и разнесут по всему

театру какую-нибудь самую невероятную пошлость, вроде того,

что она, Лиза Чернышева, строит из себя неприступную

девственницу и в то же время страдает какими-то

ненормальностями, приглашает оборванцев и пьет с ними в

спальне ликер.

Ведь это бог знает что можно подумать!

И конечно, они ухватятся за свою идею, и чем она нелепее,

тем с большей энергией они ее разнесут, а остальные подхватят,

и все поверят.

И хотя бы даже они и ничего не сочинили, но поймать этот

озадаченный взгляд Кати, когда она увидела ее гостя с