Дверь захлопывается, и, чуть погодя, из-за нее доносятся всхлипывания, потом уговаривающие голоса отделочниц:

— Теть Сонь, ну, пожалуйста, не надо, он того не стоит.

Потом шаги удаляются и все затихает.

Славка смотрит на захлопнувшуюся дверь, смотрит на следы, оставленные подошвами красных Софьиных сапожек, словно намереваясь что-то прочесть на этих следах. Он вроде озабочен и хочет на чем-то сосредоточиться. Его мысли, летавшие до того легко и независимо друг от друга, как вольные птицы, теперь теснятся, сталкиваются, приходят в зацепление. Все это отражается сумрачностью и недовольством на безмятежном до того Славкином лбу.

Бытовка постепенно пустеет. Вскоре в ней остаются только четверо. Игра продолжается.

— Молодец, Славка, друзья важней всего, — говорит вдруг плотник Василий, словно кому-то возражая.

— А по мне, так тебе, старина, следовало бы ее догнать, — вдруг подает голос бородатый сотрудник.

— Вот еще, «догнать». Шел бы сам да догонял.

— Ну, я-то ей не нужен.

А сумерки между тем надвигаются плотней и настойчивей. Разлившаяся по бытовке синева все больше густеет, и воздух постепенно приобретает темно-фиолетовую окраску. Игроки уж с трудом различают карты, становятся все сосредоточеннее, головы их невольно сближаются и кажутся угрюмыми и настороженными, как у заговорщиков.

— Ни черта не видно, — говорит плотник Василий.

— Я — пас, — говорит Славка.

— Надо переноску приволочь, у нас там есть. Присоединим к проводу, который в коридоре, — и плотник встает.

— Не надо переноску, я — пас, — говорит Славка и тоже встает.

— Сейчас пас, потом будет выигрыш.

— Ты не понял: я вообще — пас, не буду играть.

— Эт еще чего?

Славка подходит к вешалке, снимает с гвоздя полушубок, начинает одеваться.

— Да ты куда?! — испуганно кричат оба плотника.

— Домой.

— Да брось ты. Играть будем. У нас компания же. Мы же все простецкие люди, чего ты-то из себя гнешь. Колька же Тимофеев приедет.

Славка застегивается.

И тут за окном начинают сигналить. Гудки звучат настойчиво и зло: длинный — два коротких, длинный — два коротких.

Плотники бегут переодеваться. Они весело переговариваются у вешалки. Сотрудник смотрит на Славку выжидающе. Тот подходит к двери и останавливается у порога с ключом в руке — ему надо закрыть бытовку. И молчит.

Плотники, переодеваясь, прямо-таки развеселились, то и дело пошучивают, обсуждают, куда же лучше идти — к девкам в общежитие или к Клавке, А Славка молчит. Он сумрачен, сосредоточен, стоит недвижно, с одеревенелым лицом. Нет больше веселого, улыбчивого Славки!

Он упорно молчит, стоит в выжидательной позе и держит ключ в чуть приподнятой руке. Ключ белеет в сумерках, как вознесенный предостерегающий и настораживающий перст.

Дверь затирается, и шаги уходящих удаляются в противоположный конец обширного гулкого коридора.

В бытовке устанавливается тишина. Бытовка постепенно остывает от шума, разговоров, ходьбы, беготни, неурядиц, от всех людских хлопот и забот.

Вот ведь случись беда, всем понятное несчастье — обязательно сочувствие выразят, хоть внешне, а выразят. И форму придумают — какое-нибудь соболезнование, и деньги соберут. И вручат с этакими скорбными лицами. Тот же солидный товарищ и вручит. Но это если бы явная беда. А тут ведь так… Грязь. Пакость. Трясина. И вот — нескрываемое равнодушие. Кроме тех двух сотрудниц. Но ведь их всего две. А еще хуже — любопытство. Этакое гаденькое, со слюнкой.

Да чего там, вон даже друзья не могут понять. Хоть тот же Владимир Николаевич. Они только что вдвоем стояли с пивом близ вон той крашеной будочки. Он попивал и с удовольствием оглядывал два кустика акации с облезлой скамейкой и прохожих. А Сизов был озабочен своим. И тут Владимир Николаевич, недовольный, видимо, тем, что его настроения не разделяют, сказал:

— Да не принимай ты близко к сердцу. Все это мелочи, — он даже поморщился. — Не обращай внимания.

Скажите, какая великая мудрость. Тебя тычут носом в грязь, ты изо всей силы упираешься, не хочешь, а тебя все же тычут — и не обращай внимания. Нет, дорогой Владимир Николаевич, не мудрость это, а дремучая глухота.

Он так ему и сказал, не допив, вернул кружку и ушел. Хотя они собирались вместе идти в одно место. Короче говоря, еще с одним поругался. Ладно, черт с ним, уж все одно к одному.

Но с Владимиром Николаевичем, действительно, — мелочь. Забудется. А вот там…

Все линии сошлись в одной точке после того заявления, вся житейская муть — и с квартирой, и с работой да и с Наташкой тоже. Они словно подкарауливали.

Он шел по мокрой, потемневшей от недавнего дождя улице и силился припомнить, с чего начиналась каждая из тех линий. Ну, хотя бы с работой.

А-а, вот, кажется, с чего. Явился сюда прямо из бесхитростной студенческой стихии. И сразу уж очень нетерпимо настроился ко многому, что здесь давно притерлось, улеглось и устоялось. И тиной затянулось. И высказывался, дурак, при ком попало, и разбрасывал хлесткие характеристики. В том числе и о том солидном товарище. Ему же, видать, передали. В общем, установились с ним натянутые отношения, а он имел немалый вес в конторе. Вот и появилась напряженность какая-то, и трудности начались даже там, где прежде все проходило по разряду пустяковых дел. А тут как раз подоспела эта история.

Вот ведь тоже… Поначалу казалось: редкостно повезло. Еще бы! После двухлетних мытарств по частным углам предоставляется в твое распоряжение приличная современная комната и за сходную плату. На целых три года уехали эти Свиридовы. Но вот…

И начало выплывать… Кто-то, как мышь, шебуршит под дверью. Ага, подслушивают… Вороватый взгляд откуда-то из-за дверного косяка из кухни. Подглядывают… И шныряет, шныряет взад-вперед, взад-вперед невероятно подвижный вечно вынюхивающий нос. Неутомимая старуха.

И вдруг случайно узнает, что о нем сплетня потом еще. Что-то пришел слишком поздно, либо слишком рано и как-то не так. Или к нему кто-то пришел как-то не так, черт ее знает, он уж запутался. И судачат, судачат бездельные старухи на скамейках, лузгая семечки, в центре с той самой.

Да еще в придачу толстая визгливая дочь. И упитанный жуковатый зять, вечно настороженный, всех в чем-то подозревающий. Может, совесть не чиста, поэтому настороженный.

И в центре всего — невероятно подвижный, будто из жеваной резины нос, который постоянно вынюхивает, вынюхивает. И сколько же жадности и сколько энергии у этого вынюхивающего носа. Динамо подключить бы, как там, у Райкина, — можно бы, наверное, осветить весь квартал этой энергией. Трудно представить, но все же это была главная часть лица, именно та, которая выражала собою несущую черту характера, суть души. Он испытывал какой-то панический страх перед этим носом и одновременно неистребимое желание пронаблюдать за ним и поближе с ним познакомиться. Порой ему казалось, что нос этот вот-вот оживет, отделится от лица старухи, как когда-то отделился от гоголевского майора Ковалева, и начнет самостоятельную жизнь. Только этот поведет зловредную жизнь. Будет все собирать и вбирать, что попало, перерабатывать в непристойности, а потом выбрасывать эту непристойную продукцию, всюду разнося одуряющий дух.

Все это всплывало и всплывало тоскливыми зелеными хлопьями со дна вонючего бытового болота. От всего этого хотелось убежать, но оно вылезало и догоняло с угрюмой настойчивостью.

Потом еще и Наташку туда же. А ведь хороший был вечер, прохладный, и ветерок шевелил занавески, и заносил легкие запахи цветочных клумб. И на подоконнике были цветы. А они сидели, тесно прижавшись, слушали пластинки, которые она перед этим купила, и попивали сухое винцо да чай. В одиннадцать он ее проводил.

А потом было утро, а с ним явилось заявление, в котором расписывалась ужасающая картина небывалого разврата. Заявление явно нелепое, от него крепко потягивало нездоровым душком. И все же ему был дан ход. Значит, кому-то понадобилось.