— У меня жена ушла — у всех жена ушла, — вставляет второй сотрудник и вокруг громко и дружно смеются.

— И в результате мы здесь, к вашим услугам, — заканчивает первый.

Все эти разговоры, все это сидение, стояние и лежание вынужденные: банальная история — нет раствора. Тот, что был завезен с утра, весь выскребли и использовали, а новый еще не завезли. А когда же будет?

— Когда будет-то?

Этим вопросом атакуют со всех сторон краснощекого носатого дядьку, который наспех вбегает в бытовку и застревает здесь. Тут же ему напоминают: дескать, сам же говорил, что «горячая точка», а вот сидим.

Да, он говорил — и вчера, и сегодня перед началом работы.

— Ребятки, бабоньки, девоньки, — говорил он призывным голосом, — вы уж поднажмите, ведь акушерский корпус — горячая точка строительства коммунизма. Нефть, газ, уголь — все это важно, а акушерский корпус — важней всего. Как же, речь о младенцах и матерях.

Ну, как тут не поднажать, когда так хорошо призывают, так по-доброму и доверительно с тобой говорят. И поднажали. Да так, что за час до обеденного перерыва сделали чуть ли не дневную норму. Но вот беда: норму-то сделали, а вместе с этим и дневную порцию раствора использовали.

— Ну, кто же знал, что вы так поднажмете, — с улыбкой говорит носатый дядька — он все-таки доволен. И добавляет: — Будет, будет раствор. Сейчас из штаба стройки звонили, пробивали — аж через райком! — так что привезут.

Он еще добавляет, что привезти могут к концу обеденного перерыва, а то и к середине, и чтобы все сейчас же начинали обед, а не сидели бы и не ждали. Он прикуривает папиросу и убегает.

— Ну, обед так обед, — говорит Софья и поднимается с лавки, предварительно высвободившись из-под руки Коли Фролова, который перед этим добился-таки своего — уложил свою ладонь на Софьино запястье. — Надо в магазин сходить, купить свежего хлеба, — поясняет она.

Тут ее взгляд останавливается на Славке. Она подходит к нему и начинает его тормошить и трясти, приговаривая:

— Да хватит тебе вылеживаться, байбак. А ну-ка вставай, вставай, говорю!

Завязывается что-то вроде борьбы, которая кончается тем, что Софья сбрасывает с фуфаек Славкины ноги. Со спущенными ногами ему лежать неудобно, и он садится, уронив с головы свой черный, устрашающий шлем. Софья садится рядом, причесывает спутавшиеся и свалявшиеся Славкины волосы, а причесав, чмокает его в голову, как это делают матери после того, как принарядят свое дитя. Славка сидит угрюмо, оперевшись обеими руками о лавку, и с отвращением смотрит мутными глазами на Софьину гребенку, которую Софья очищает от Славкиных волос.

— Слушай, мученик, тебе лекарства-то принести? — говорит вдруг она. — Я ведь в магазин иду.

Славка оборачивает к ней лицо, и из глубины его мутного взгляда начинает высвечивать благодарная голубизна.

— Ну, так, а что же, принеси, — говорит он. И спохватывается: — Да, у меня же денег нет.

— Да ладно уж, страдалец, у меня хватит.

Она встает и направляется к двери.

— Софья, и нас возьми с собой в долю, — окликает ее один из плотников.

— И меня, — говорит Коля Фролов.

Они поднимаются и уходят вместе с Софьей.

Оставшиеся плотники начинают толковать о том, что надо принести горячего второго на всех — и на себя, и на тех, которые ушли. Вскоре они, а вместе с ними и научно-исследовательские, направляются караулить горячее второе и щи — на первый этаж, где обосновалась временная столовая и куда привозят обед.

Начало обеденного перерыва… Бытовка вся, вплоть до самых дальних углов, освещена солнцем. Оно установилось на предельной высоте этого времени года, то есть как раз на уровне четвертого этажа, может, только чуть выше и издалека прямо по горизонтали посылает в окна свои длинные весомые лучи. Они и веселят, и ласкают, и кажется, что даже греют, хотя тепло, конечно, не от них, а от тех вон батарей отопления, которые так горячи, что не дотронуться. Хорошо в бытовке!

Слышится оживленный разговор, то и дело перебиваемый шутками, веселыми присловьями, негромкими смешками. У стены, под самыми окнами, — что-то наподобие застолицы. Там на опрокинутых ведрах уложены две доски, плотно сдвинутые, на них расстелены газеты, а на газетах разнообразная еда — кто что принес из дома, то сюда все и выложил. Вокруг устроились Славка, Софья, Коля Фролов и трое плотников. В сущности, вот так они собираются в обеденный час почти каждый день. Отличие сегодняшнего в том, что на этот раз кроме домашней еды здесь еще есть гуляш с гречневой кашей, принесенные из столовой, ну и водка. Одна бутылка уж пуста, в другой — чуть больше половины.

Мужики говорят все оживленнее, все больше жестикулируют и чаще курят. Софья из всех сидящих выделяется степенностью и спокойствием. Она не сидит — она восседает. Неторопливо, вроде несколько покровительственно раскладывает она закуски, с таким расчетом, чтобы всем было удобно доставать.

Славка очень весел, улыбчив, у него румянец разлился во всю щеку. Усы подкручены и лихо торчат. В общем, он вошел в свою обычную форму. Он с воодушевлением рассказывает, как позапрошлой зимой ездил с бригадой в Москву на отделку кабинетов и прочих помещений внутри аж министерского здания — своего собственного министерства.

— Ну, уж там мы отделочку вели будь здоров, не то, что здесь.

И он во всех подробностях описывает, какую они там вели отделку, как выравнивали стены и потолки, как шлифовали, как углы выводили под косяки, как под оконные рамы и так далее. Рассказывая, он достает из-под ног какую-то чурку, из своей сумки — нож, отточенный, как бритва, и начинает строгать.

Вскоре из чурки начинают проступать округлости махонькой матрешки. Славка выставляет ее на всеобщее обозрение. Начинают обсуждать, как ее отшлифовать, какой краской покрыть, каким лаком, чтобы была настоящая, полноценная матрешка. Славка кивает на миниатюрную деревянную заготовочку и говорит Софье:

— Вот доведу до конца, тебе отдам. Подаришь своей дочке на Новый год, скажешь, мол, от деда-мороза.

— Вот это будет доброе дело, — с улыбкой отвечает Софья.

— Как она у тебя, дочка-то? — спрашивает Славка.

Софья подробно рассказывает о своей дочке, потом переходит на квартиру, на недавний ее ремонт и прочее. Ее внимательно слушают, кое-где переспрашивают. Из всего этого разговора нетрудно уяснить все обстоятельства Софьиной семейной жизни, а именно: что живут они с дочкой вдвоем, что квартира у них однокомнатная и что она, Софья, — разведенка.

В сущности, это широко распространенный вариант женской судьбы нашего времени.

— Ты, Софья, все меня на женитьбу подбиваешь, а сама замуж что-то не торопишься. Сперва ты выйди, а я — потом, — говорит Славка.

— Да кто меня возьмет-то, у меня же хвост, — с досадой и огорчением отвечает Софья, не желая слышать шутливых Славкиных интонаций.

— Как это — кто возьмет. Да хоть кто. Хоть вон Коля возьмет.

— Разве что только Коля, — отвечает Софья, глубоко вздохнув, и замолкает, пригорюнившись. В глазах ее отрешенность и одиночество.

Коля смотрит на нее так, как обычно смотрят, когда все понимают, сочувствуют, но помочь ничем не могут. Он в общем-то добрейшей души человек, этот Коля Фролов, и его свирепое лицо, желтое, изрезанное жесткими складками, и звероватый разрез глаз для него — сущее наказание. Говорит он обычно тихим и будто виноватым голосом, жестикулирует очень мало, либо вовсе не жестикулирует, потому что чувствует себя во время разговора очень скованным, особенно когда его внимательно слушают и на него смотрят. Сейчас, в общей оживленной беседе и под легким хмельком, он сам оживляется и порой вступает в разговор с подмигиваниями, улыбочками и легкими усмешками, — в общем, подражает Славке. Но сквозь эти подмигивания и улыбчивость особенно внятно проступают черты потомка Чингисхана, и все сидящие начинают смотреть на него с удивлением, как на что-то ненатуральное, неестественное, и он, сникнув, тут же умолкает.